Людмила Старцева - Моя жизнь с Евдокией

Когда Ирочке сняли гипс с ноги, и она снова появилась в классе, первое, что сделала бывшая партизанка — села за одну парту с бывшим гестаповцем. А со вторым фашистом, Ирочке в затылок, сел мальчик, верный предмету своего обожания. Так и сидели они, до выпускного вечера, на классной «камчатке» — героиня, два гестаповца и выходец из народа.

А первое место нам все-таки дали.

— Слушай — неожиданно спросила Евдокия — ты как к любви относишься?

Впрочем, этого можно было ожидать — после того, как к нашим воротам повадился ходить мелкий глистообразный субъект, вежливый такой — позовите, пожалуйста, Дусю.

— Дусь, а Дусь! — кричу я по-деревенски. — К тебе тут пришли, стало быть.

В тот же миг моя Джульетта кубарем скатывается с балкона, то бишь, с крыльца, и несется к воротам, где, как лайнер на взлете, бешено вращает хвостом искрящийся любовью Ромео. О чем-то они там шепчутся, соприкасаясь лицами, вглядываясь друг в друга, не обращая на меня никакого внимания. Я же, как строгая дуэнья, стою, поджав губы, поодаль и слежу, чтобы рандеву не выходило за рамки приличий.

Вероятно, все закончилось бы чинно и благостно, к вящему удовольствию всех участников события. Но судьба распорядилась иначе, возникнув в конце улицы в виде собранного на живую нитку, рыжего от ржавчины «жигуля» с хронически веселым дядей Колей внутри. Дребезжа и подвывая, передвигаясь в ритме «морзе», достигнув наших ворот, «жигуль» закладывает такой крутой вираж, что Ромео, пискнув скороговоркой «ждименяиявернусь», спешно ретируется. Расстроенная донельзя Джульетта, шлет вослед «жигулю» такие пожелания, что исполнись хоть одно из них, не колесить бы более дяде Коле по сельским просторам. Бороздил бы он небесные выси, распугивая постных ангелов в стерильных одеждах, или катая на багажнике чумазых чертенят.

Возвращаемся с Дусей в дом, мне нужно начистить картошки к обеду и мелко похлопотать по хозяйству. Усаживаюсь на скамеечке, с ножом в одной руке и картофелиной — в другой. Евдокия усаживается напротив.

— Вернемся к вопросу о любви — говорю я, работая ножом. — Не важно, как я к ней отношусь, но ты об этом и думать не смей. Её порывы благотворны, конечно, но зато последствия — ужасны.

— Как это? — пугается Евдокия.

— А вот так — жестко припечатываю я. — Ты вспомни, как весной Анфиса рожала котят, подняв на ноги весь дом, извозив в крови диван на веранде, как мы не спали по ночам из-за орущих малышей, а их мамаша не могла даже в туалет сходить, дабы не лишить отпрысков своего теплого молочного пуза, на котором дети висели 24 часа в сутки…

— А причем тут любовь? — спросила Дуся, не сумев логически соединить поцелуи у ворот и радости материнства.

— Об этом тебе лучше расскажет Анфиса. Она сейчас в саду обучает котят ловить мышей и лазить по деревьям. Вот ты у нее и спроси насчет любви. Да, а жениху своему передай — еще раз увижу как он делает подкоп под наш забор, уши пообрываю, и запрещу эти ваши приворотные амуры. Всё, не мешай мне работать.

Евдокия уходит в сад, на поиски Анфисы и ответов на свои вопросы. А я чищу картошку и вспоминаю, как я отношусь к любви. И отношусь ли еще вообще.

Нынче, когда в моем организме болит не одно, так другое, я, оглядываясь назад, понимаю: лучшее, что было в моей жизни — это беременность. Меня не тошнило, не тянуло к соленым огурцам и кислой капусте, у меня ничего не отекало и не опухало, мне не хотелось странного, и вела я себя вполне адекватно. Более того, мне было хорошо, как никогда.

Все девять месяцев я пребывала в телесном блаженстве и душевном комфорте. Я всех любила и всем улыбалась, сожалея лишь о том, что мое пребывание в раю ограничено девятью месяцами, а не двадцатью с чем-то там, как у слонихи.

До четырех месяцев я скакала, как молодая лошадь, не отказывая себе в аэробике и пробежках по аллеям парка, и моя мама боялась, что я вытряхну из себя дитя на одной из этих аллей, и она останется без внучки. Мама истово верила, что у меня будет девочка, это у нас в роду, говорила мама. О мальчике даже и речи не шло.

До шести месяцев я выглядела, как обычная девица, с обычным девическим животом. Носила мини-юбки и разухабистые майки, благо дело происходило летом. И на занятиях для будущих матерей, которые в обязательном порядке нужно было посещать в женской консультации, среди арбузных животов и распухших тел, мое стройное тело выглядело чужеродным.

Зато после шести месяцев я начала стремительно толстеть. Что называется, не по дням, а по часам. К концу девятого месяца во мне было 95 килограммов живого веса. То есть, на моих обычных шестидесяти, осело еще тридцать пять. Подобно снежной бабе, я состояла из трех шаров: голова, живот и большая круглая задница. Я была похожа на всех кустодиевских купчих вместе взятых. И когда плыла по городу, подо мной прогибался нагретый солнцем асфальт. Но мне, по-прежнему, было хорошо. Особенно, если, не смотреться в зеркало.

Все закончилось в одно мгновение. У меня резко и сильно заболел живот. Побледневшая мама погрузила меня в сумрачное нутро «скорой», и отвезла в роддом. Там меня положили на высокое ложе в родильном зале, где я громко и монотонно кричала в потолок букву «а». Это продолжалось довольно долго и, похоже, кроме меня, никого не волновало.

Потом боженька сжалился и выключил во мне свет. Потом свет включился, но это был уже Тот свет. Надо мной висело бесконечное белое пространство. Вокруг меня — от левой пятки до затылка, и от затылка до правой пятки — стояли ангелы в белых одеждах, глядя мне в лицо с тревогой и надеждой.

Я спросила ближайшего ангела — который час? И тут же вся ангельская компания обрадовано задвигалась, засуетилась, закомандовала — тужься! дыши глубже! упирайся ногами! работай животом! скорее! активнее!

А мне не хотелось ни дышать, ни тужиться. Хотелось, чтобы оставили в покое и разошлись по своим ангельским делам. О чем я и сообщила ангелам.

Тогда один из них звонко шлепнул меня по заднице, и сказал в смысле «лежишь, как корова». От неожиданности и обиды, я вздрогнула, как укушенная оводом лошадь, напряглась, поднатужилась и уже через минуту из «коровы» превратилась в «мамочку».

— Поздравляю вас, мамочка — сказал улыбающийся ангел — у вас родился сын.

А в это время под окном бегала моя мама и ждала внучку.

Мне нравится, как ловко Дуся чешет задней пяткой переднюю подмышку.

Мне нравится, как деликатно берет она из моих рук кусочек булки и уходит с ним в сад. И через минуту возвращается — с честным лицом и комочком влажной земли на носу.

Нравится, как падает она, от избытка чувств, спиной в траву, и валяется в ней, взбрыкивая всеми четырьмя, как ужаленная лошадь. Потом избыток заканчивается, и Дуся засыпает, поленившись повернуться на бок — ногами в небо. Проходящие мимо пейзане, выражают мне соболезнования.