Лидия Сальвер - Не плакать

Не исключено, что имели место подобные акты отчаяния или, к примеру, засады, устроенные отдельными фанатиками.

Больше всего опасались, как бы не случилось стычки с таким же трагическим исходом, как предыдущая.

Все боялись всех.

Озлобление и подозрительность поселились во всех сердцах.

А в иных и ненависть.

Конец этого 37-го года, говорит моя мать, был, сколько она помнит, одним из самых мрачных и печальных. Печаль Монсе совпала с всеобщим предчувствием, что война близится к концу, и закончится она поражением республиканцев.

Вернувшись во Францию, Бернанос без устали работал над окончательной редакцией «Больших кладбищ под луной». В Тулоне, где он поселился, старый светлоглазый лев ездил каждый день на мотоцикле в «Кафе на Рейде», рискуя прослыть пьяницей. Там он и закончил самый мрачный свой текст.

16 апреля 1938-го отрывки из него были опубликованы в «Фигаро».

22 апреля книга появилась в продаже. Левая пресса приняла ее восторженно. Правая пресса сделала кислую мину, а иной раз бывала и откровенно враждебна. Испанский епископат из Мадрида обратился в Рим с требованием включить в список книг, запрещенных католической церковью, это произведение, вдохновленное Сатаной. Симона Вейль [184] Симона Вейль (1909–1943) — французский философ и религиозный мыслитель. , молоденькая агреже [185] Ученая степень во Франции и франкофонной Бельгии, дающая право преподавать в средней профессиональной школе и на естественно-научных и гуманитарных факультетах высшей школы. философского факультета, послала Бернаносу восторженное письмо, которое он носил с собой в бумажнике до последних дней.

Не в силах оторваться мыслями от Испании, Бернанос вскоре задумал уехать далеко, очень далеко, как можно дальше от своей страны, которая, по его словам, потеряла лицо, и от Европы, ставшей, говорил он, тоталитарной.

Продолжать жить в ней было выше его сил.

Проведя со своей супругой последний вечер во Франции в обществе Хосе Бергамина [186] Хосе Бергамин (1895–1983) — испанский поэт, прозаик, драматург, политический публицист, мыслитель-эссеист, писал на испанском и баскском языках. Принадлежал к Поколению 27-го года, влиятельнейшая фигура общественной и культурной жизни Испании 1930–1970-х гг. , Бернанос с семьей 20 июля сел на пароход в Марселе. Пересадка в Дакаре. Курс на Бразилию. Затем оттуда — в Парагвай.

После ужасной зимы 37-го к Монсе мало-помалу вернулся вкус к жизни. Непрестанно думая о брате, она в конце концов сказала себе, что смерть его была смертью втайне желанной, прощанием гордеца с миром, давно ему чуждым, с миром, который он яростно отринул, потому что не был, по сути своей, похож на нее, потому что не умел принимать в нем и плохое и хорошее, и благо и лихо, и не смог, как она, сжиться с этим и радоваться жизни. И гибель Хосе стала казаться ей уже не такой нелепой. По-прежнему неприемлемой, по-прежнему бессмысленной, но чуточку менее нелепой.

Моя мать не помнит год 1938-й и все, что за ним последовали. Я никогда не узнаю о них больше, чем написано в книгах.

Она забыла и мелкие события (мелкие с точки зрения Истории и навсегда канувшие в Лету), и крупные (которые я смогла отыскать).

Она не помнит, что в 38-м от дурных новостей небо над Испанией все больше затягивалось тучами и республиканская армия с каждым днем сдавала позиции.

Она не помнит, что в марте того же года была полностью уничтожена рота имени Ботвина, которую целиком составляли добровольцы-евреи из разных стран.

Она не помнит, что большой город, где она пережила лучшее лето в своей жизни, лучшее и, наверно, единственное, не помнит, что этот большой город был разнесен в клочья, в клочья его славные стяги, в клочья его красные транспаранты, в клочья его опустевшие улицы и с ними боевой дух его жителей.

Она не помнит, что в сентябре были подписаны Мюнхенские соглашения, и Даладье устроили овацию за их подписание. (Кокто вскричал: Да здравствует постыдный мир! Бернанос в отчаянии подхватил: Постыдный мир — не мир; Все мы здесь пьем этот стыд взахлеб, в три горла; Неискоренимый стыд; На всех нас ляжет ответственность перед Историей.)

Она не помнит, что 30 апреля премьер-министр Негрин сформировал правительство Национального союза, понимая, что речь идет уже не о победе, но о вступлении в переговоры с генералом Франко, который, разумеется, на них не пошел.

В августе 38-го война опасно приблизилась к тем местам, где жила Монсе. То были последние содрогания республиканской армии. И в ее деревне борьба между двумя лагерями шла не на жизнь, а на смерть.

Когда в феврале 39-го пришло сообщение о победе франкистов из уст Эль Пеке, дорожного рабочего и самопровозглашенного pregonero [187] Глашатай (исп.). , ненависть вспыхнула с новой силой и стала поистине безумной.

Перемены последовали крутые. Расправы жестокие.

Хуана казнили, двух помощников Диего, которым еще не исполнилось восемнадцати, пытали, а затем расстреляли.

Росите и Кармен, секретарше мэрии, изрезали клинком колени и заставили, стоя на четвереньках, мыть пол в церкви, которая простояла заброшенной три года, и они мыли, снося сальный смех, плевки и брань новообращенных односельчан, тех, что кричали теперь Arriba Franco, Arriba España [188] Вставай, Франко, вставай Испания (исп.). , гордо вскинув руку.

Мануэля без суда и следствия посадили в тюрьму города Р. с андалузскими анархистами, и те научили его петь carceleras [189] Карселера — андалузская народная песня о заключенных. , от напева которых щемит сердце.

Бендисьон с мужем вывесили в своем кафе плакате такими словами: NOSOTROS NО VENDEMOS NUESTRA PATRIA AL EXTRANJERO [190] Мы не продадим нашу родину иноземцу (исп.). .

Диего успел бежать и присоединился к 11-й дивизии под командованием подполковника Листера, который отступал со своими частями к французской границе.

Моя мать по совету мужа покинула деревню перед самым началом кровопролития.

Она ушла утром 20 января 1939-го, пешком, с Лунитой в коляске и маленьким черным чемоданчиком, где лежали две простыни и одежки для дочки.

Вместе с ней шли еще женщины и дети, человек десять. Группка присоединилась к длинной колонне беженцев, которые шли к границе под прикрытием 11-й дивизии республиканской армии. Это было то, что в дальнейшем стыдливо именовали Retirada [191] Отход, отступление (исп.). . Растянувшаяся на километры цепочка женщин, детей и стариков, оставлявшая за собой треснувшие чемоданы, лежавших на боку у обочины мертвых мулов, жалкое тряпье, валявшееся в грязи, всевозможные вещи, захваченные впопыхах этими несчастными, как дорогие сердцу кусочки родного дома, и брошенные по дороге, когда сама идея родного дома полностью испарилась из их умов, да и все мысли из умов испарились. Неделями шла моя мать с утра до темна, все в том же платье и той же куртке, в которых вышла, заскорузлых от грязи, умывалась водой из ручьев, утиралась травой из придорожных канав, ела, что находила на пути или иногда горсточку риса, который раздавали солдаты Листера, и думала только о том, чтобы передвигать ноги, да о нуждах своей малышки, которую невольно обрекла на эту муку.