Юрий Рытхэу - Cкитания Анны Одинцовой

— Есть еще испытание оружием, — напомнила Анна.

Испытуемого пытаются заколоть копьем, изрезать ножом и даже застрелить. Если он остается невредим, значит, он и вправду стал настоящим энэнылыном и может противостоять всем жизненным невзгодам в отличие от обыкновенного смертного.

— А если это испытание окажется последним? — спросил Ринто.

— Значит, такова моя судьба, — покорно ответила Анна.

— Давай немного подождем. — предложил Ринто. — Торопиться нам пока некуда. Ты еще молода, впереди у тебя много лет жизни и большое желание стать настоящим энэнылыном.

— А что же делать с воспоминаниями о прошлом? — тихо спросила Анна.

— А ты их не гони от себя, — посоветовал Ринто. — Всматривайся, вслушивайся в них, ищи знаки деяний и воздействия Высших сил.

И она следовала совету: всматривалась и вслушивалась в свое детство, юность, тяжкие страдания военных лет, невозвратную потерю родителей. Ощущение самого теплого места на земле — большой комнаты в коммунальной квартире на Обводном канале в Ленинграде, заставленной собственноручно изготовленной отцом мебелью, среди которой главенствовал огромный, во всю стену буфет из темного, полированного дуба, швейная машинка «Зингер», которую всегда хотелось самой покрутить, широкий подоконник, на котором так хорошо лежать и наблюдать жизнь на набережной канала. Воспоминания отличались живостью, скрупулезной достоверностью, словно это было только вчера и не стерлось, не изгладилось из памяти. Однако, с другой стороны, каждый раз возникала мысль о том, что все это уже невозвратно далеко, и до тех сфер иной жизни, о которых повествовал Ринто или до Мира теней, который довелось ей посетить, было куда ближе. И еще одно заметила в себе Анна: она даже во сне разговаривала только по-чукотски. Последняя ее связь с родным языком — через дневник, уже потеряла для нее значение и привлекательность.

Тяжелели важенки, и пришло время делить стадо на две части.

Анна обращалась к Зениту:

Она разбрасывала крошки жертвенного угощения по всем главным направлениям, по всем главным ветрам, которые господствовали в природе, и чувствовала, что именно в эти мгновения она полностью поглощена своими деяниями и ощущает напряжение всего своего тела.

Закончив моление, она неспешно направилась в ярангу, где на южной стороне Катя уже разжигала священный огонь с помощью древнего деревянного лучка. Рядом, прямо на снегу, в своем двойном меховом комбинезоне, сидел Тутриль и играл маленьким мячиком. Мяч изображал солнце, сшитое из редкой в тундре выбеленной кожи нерпы, на четырех его сторонах было вышито изображение светила с лучами из длинных белых волос, срезанных с оленя-быка. Мальчик, заметив тетю, заулыбался и потянулся к ней.

С внутренней улыбкой Анна вспомнила еще недавно испытываемые неприязненные чувства к Кате, как к сопернице. Какая она была глупая! Жизнь куда сложнее и богаче, чем простое женское соперничество. Оказывается, главная человеческая жизнь происходит как бы внутри, в душе, в столкновении чувств и размышлений, в познании внешних и внутренних сил, управляющих поведением человека. И среди этих чувств ревность, зависть стоят как бы на обочине главных переживаний. Они сродни обыденным вещам, которые всегда под рукой и при надобности первыми бросаются в глаза.

Глядя на играющего мальчика, Анна представила себе на мгновение его будущее: оно будет проходить здесь же, среди каменистых тундровых склонов, скудно поросших оленьим мхом и пучками жесткой травы, среди кристально чистых потоков и желтых стоячих вод, но более среди снега и великой, белой тишины. Может, именно к нему перейдут те знания, которые нынче копятся в ее голове, обычаи и предназначения, которые облегчают пребывание человека в этом мире.

Как прекрасно видеть будущее даже одного человека!

Летчик Тымнет стоял поодаль и с усмешкой на лице наблюдал, как каюры пытались затолкать упирающихся собак в железное нутро самолета. Собаки выли, огрызались, каюры ругались матом по-русски.

Атата на этот раз решил начать поиски убежавшего стойбища со стороны бухты Кытрын. По его предположению, Ринто мог откочевать только туда, ближе к своим родовым пастбищам. При этом Атата руководствовался собственными соображениями, рассуждая, как бы он сам поступил на месте Ринто.

— Если собаки что-нибудь наделают в самолете, — предупредил Тымнет, — будешь убирать сам.

Но собак специально не кормили перед этой необычной дорогой, и Атата был уверен, что с ними ничего такого не произойдет. На всякий случай он взял большую лопату. Все приходилось возить полярному летчику Дмитрию Тымнету, но собачьи упряжки впервые. Он чувствовал себя слегка ущемленным, даже оскорбленным таким использованием воздушного транспорта. Возвращаясь на родину профессиональным полярным летчиком, он рассчитывал заниматься пассажирскими перевозками, спасать попавших в беду, перевозить больных, геологов, пограничников, помогать ледовой разведке проводить корабли, доставлять срочные, важные государственные документы. Поиски убежавших оленеводов, их преследование, распугивание оленей он считал недостойным занятием, однако уклониться от этого у него не было никакой возможности. Он мог выражать недовольство только своим внешним видом.

Атата уселся на привычное место правого летчика, которое он занимал, когда в экипаже не было второго пилота. Как бывший военный летчик Дмитрий Тымнет имел право летать без помощника.

Взревев мотором, самолет побежал по полосе и быстро поднялся в воздух, словно подхваченный встречным ветром. Упругость воздуха чувствовалась, и создавалось впечатление, что машину как бы несет большая мягкая ладонь.

Анадырский лиман остался позади с торчащим посредине темным пятном одинокого необитаемого островка Алгомка. Через полчаса показался залив Креста. Самолет пересек его по диагонали, двигаясь почти строго на запад. Сделали получасовую остановку для дозаправки в бухте Провидения, на базе полярной авиации. Здесь Тымнета встретили как своего, накормили сытным обедом, не обделив и его спутников.

После дозаправки и обеда вылетели дальше, в Кытрын, куда лету было около часа. Атата напряженно всматривался с высоты полета в знакомые с детства места: мыс Кивак, где располагалось древнее, давно покинутое, эскимосское поселение морских охотников, его соплеменников, справа по курсу хорошо просматривалась длинная галечная коса Уназик с россыпью яранг и домиков на самом кончике. Здесь он родился и вырос, и своими ногами исходил всю косу. Восточнее из нагромождений льдов вырастал принадлежащий Америке остров Святого Лаврентия, где в селе Сивукак также жили родственники Ататы, — темное пятно в его чекистской анкете. Еще незадолго до своего отъезда на учебу в Ленинград, в Институт народов Севера, он с родителями гостил на острове, с тамошними ребятишками ловил рыбу и охотился на птиц. Язык, на котором говорили американские сородичи Ататы, ничем не отличался от уназикского диалекта эскимосского языка, только вместо русского школьники и молодые ребята говорили на английском. Теперь — это чужая земля, заграница. И население там, согласно утверждению Советского правительства, враждебно советскому народу. Эта враждебность исходит от классовой сути американского империализма, от богатых людей, которые хотят заставить работать на себя, на приумножение своего богатства всех рабочих земного шара. Американский империализм — против того, чтобы рабочий класс стоял во главе жизни и руководил.