Кристина Ривуар - Раннее утро. Его звали Бой

Который час? Два? Теперь уже скоро. Мы принялись ждать его сразу после ужина. Гранэ сказала: ах, если бы он порадовал меня и приехал до полуночи. Мы не остались сидеть в гостиной, а прошли на террасу, Гранэ, мама, тетя Кати и я. Мы сидели там на страже, было тепло, когда ждут, всегда тепло. Гранэ поставила свое плетеное кресло поближе к изгороди из кустов бересклета, она вязала носочки для одной из внучек, я уж и не помню, для которой, три железные спицы, тонкая белая шерсть, дело продвигалось медленно, полноска так и осталось к концу вечера всего лишь половинкой носка. И вышивание у тети Кати тоже не шло. Вышивает она трехцветный бант, и все эти серо-гранатово-розовые волнистые завитки должны будут украсить спинку стульчика у камина (надо же, в разгар лета, на берегу моря заниматься каминным стульчиком!). Обычно она вышивает быстро, тетя Кати, крик-крак, крик-крак, иголка протыкает ткань (я раньше думала, что она втыкается во что-то живое, поскольку между «крик» и «крак» слышался еще какой-то вздох или стон). Но в тот вечер игла почти все время оставалась воткнутой в канву, а ножницы то и дело падали на пол террасы: как и все, тетя Кати думала только о возвращении дяди Боя. Хотя от этого ее отношение ко мне лучше не стало. Каждый раз, когда ножницы падали, она говорила: Хильдегарда, ножницы. Нет чтобы сказать: Хильдегарда, пожалуйста. Или: Хильдегарда, подними ножницы. Хильдегарда, ножницы — и все тут, а когда наступила ночь, она сказала: принеси фонарь. Я послушно пошла на кухню, попросила фонарь, Сюзон зажгла его, я принесла и поставила на садовый столик возле корзинки с вязаньем и с разложенными для игры в фараон картами. Тетя Кати не сказала спасибо, она никогда не говорит мне спасибо, она все больше меня ненавидит. Когда я говорю об этом маме, мама отвечает:

— Она больная, прости ее.

В школе меня учили, что тот, кто прощает, всегда счастливее того, кто не прощает. Я хочу быть счастливой и прощаю тете Кати. Сегодня вечером она сидела в шезлонге с подушкой под головой и пледом на ногах, несмотря на жару, и цвет лица у нее был плохой. А ведь вторую половину дня она провела в Биаррице, в салоне парикмахера. Вернулась она оттуда с волосами светлее обычного, над каждым ухом по клубку завитушек, но от этого лицо ее лучше не стало, щеки как намасленные, рот как рана, губная помада измазала зубы, как кровь, а язык шершавый и толстый, как кусок ковра, и она то и дело его высовывает (когда ей больно, когда она волнуется или возмущается). Веки жесткие, как у курицы, а брови над ними она выщипывает во время утреннего кофе при всех, не стесняясь (с какой же злостью она их дерет, эти бедные брови, и потом как трофеем размахивает пинцетом с изогнутым волоском). А глаза! Боже мой, спаси и сохрани меня от глаз моей тетушки. Если она долго на меня смотрит, мне начинает казаться, что все мое тело в ссадинах. Неужто колибациллы достигают глаз? Кишечные палочки, извиваясь, ползут и превращаются в металлические стружки, которые подскакивают, подпрыгивают, впиваются в кожу и царапают.

Когда ей надоело бросать ножницы, чтобы я их поднимала, тетя Кати сказала: слушай, Хильдегарда, ты почему не идешь спать? Дети твоего возраста давно уже спят. Мама сидела в одном кресле со мной, вся такая свежая, с обнаженными руками, в голубом пикейном платье (я тоже была в голубом, это любимый цвет дяди Боя), она повернулась к сестре и без всякого гнева, но четко и почти сухо сказала:

— Оставь Хильдегарду в покое, прошу тебя, Кати. Сегодня необычный вечер, Бой приезжает.

— Зачем ей ждать его?

— Она ждет потому, что любит его, это естественно.

Колибациллы испустили скрипучий смех несмазанной телеги.

— Пигалица в двенадцать лет любит двадцати шестилетнего мужчину. Ничего себе! И ты считаешь это нормальным? Это мерзко, гнусно и отвратительно!

— Ты сама не понимаешь, что говоришь, бедная Кати, — сказала мама.

— А ты просто смешна, бедная моя Анни.

— Потише, пожалуйста, — сказала Гранэ. — А то люди услышат.

— Давай, Хильдегарда, пока мы ждем дядю Боя, поиграем в фараона.

Мама встала, пододвинула два железных стула к садовому столику и сняла крышку с коробки, где лежал «Фараон». При свете фонаря углубления напомнили мне могилы, а уложенные в них карты — надгробия в виде лежащих фигур. Лицо мамы, то погружаясь в полутень, то оказываясь на свету, выглядело загадочно, и я любовалась им. Мне захотелось стать банкометом, и я подсчитала наши капиталы. Мама не хочет, чтобы я играла на деньги, и поэтому вместо монет мы используем сухие стручки фасоли. Я разложила их на две равные горки, стараясь не сделать неловкого движения и не задеть корзинку с вязаньем, нарочно оставленную тетей Кати на столе, чтобы нам досадить. Играли мы без азарта. Ночные бабочки толклись вокруг лампы, у них были красивые тюлевые крылышки, и они занимали меня больше, чем король пик и трефовая дама. Мама меня мягко журила. Хильдегарда, спустись на землю. Но ее взгляд то и дело уходил в сторону, к живой изгороди и за нее, к молу, где замедляли ход автомашины перед лентами света от собственных фар. Рядом с нами — крик-крак, клик-кляк, тетя Кати и Гранэ продолжали свое рукоделие. Беседа опять потекла своим чередом. Почему испанки, выходя прогуляться по городу, надевают черные платья и накидки? Что, они носят траур по монархии? Как объяснить, что тунец в Сен-Жан-де-Люз вкуснее, чем в Андае? Почему этим летом дыни не такие сладкие, как в прошлом году, и, наконец, с каким другом приедет дядя Бой?

— С другом, — хмыкнула тетя Кати, — ах-ах, с другом. А у друга туфли на высоком каблуке и шелковые чулки.

Гранэ эти слова не смущают, она не смущается, когда тетя Кати ворчит.

— Надеюсь, — сказала Гранэ, — надеюсь, что это подруга. Долли де Жестреза, например, она такая очаровательная.

— Или крошка Вардино, — сказала тетя Кати. — Она очень соблазнительна, Зузу Вардино.

— А мне она вовсе не нравится, — сказала я. — И Долли Жестреза тоже. Дядя Бой стоит больше, чем эти две.

— А тебе кто давал слово? — возмутилась тетя Кати.

Мама меня не одернула, и я, воспользовавшись этим, продолжала:

— Хорошо, если бы он приехал с какой-нибудь американкой. Или с девушкой из Парижа.

— Лишь бы мне было известно, откуда родом ее родители, — сказала Гранэ. — И чем они занимаются, и нашего ли они круга?

— Американка была бы лучше, — вдруг перейдя на игривый тон, заявила тетя Кати. — Богатая американка. Даже если она немножко еврейка. И даже если негритянка.

— Ты думаешь, это очень остроумно? — спросила мама.

Но тетку уже понесло. И ее язык, ее толстый язык плясал у нее во рту, как красная тряпка на ветру.

— Негритянская свадьба, почему бы нет? Это было бы очаровательно. Вместо органа — тамтамы, а на завтрак блюда из кокосовых орехов. Хильдегарда была бы дружкой невесты.