Кристина Ривуар - Раннее утро. Его звали Бой

— Хочешь, чтобы стало страшно?

— Хочу.

Он приподнял меня и посадил на парапет лицом к морю.

— Не шевелись.

Я не шевелилась и даже перестала дышать, заморгала глазами, чтобы не слишком видеть (вернее, чтобы не слишком чувствовать) пустоту вокруг меня, подо мной. Я была маленьким Муком на ковре-самолете, андерсеновской Дюймовочкой, летящей на спине ласточки, или тем самым профессором, которым так восхищается Сабина де Солль: он изобрел шар, поднимающийся высоко в стратосферу, какое волшебное слово «стратосфера» и какой же смелый этот профессор Пиккар, — Сабина сказала, что у него такая фамилия.

— Ну что, страшно?

— Немножко.

— Подожди, я сейчас.

Легкий и подвижный, опираясь о парапет только одной рукой, дядя Бой подпрыгнул и сел рядом со мной.

— Привет!

— Привет!

— Наклонимся?

— Наклонимся.

Я почувствовала руки дяди Боя, обхватившего меня, твердые-твердые, как веревки. Мы склонились над бездной. Море колыхалось и звало: иди, полежи на спине. А между морем и мной — мягкая, как вата, дорога, головокружение, похожее на танец, в голове у меня дырки, белые пятна, ветер, и тело мое, существующее только благодаря рукам дяди Боя. Я смотрела, как бегут волны, как они обрушиваются на скалы, будто плывущие за нашей скалой, как от них разлетаются в разные стороны хрустальные искры. Нас несколько раз обдало брызгами, но мы не шевелились. Я думала о маме, я знала, она видит нас в эту минуту, и Дюймовочку, и профессора Пиккара. Но ей совсем не было страшно, нисколечко, она не кричала: Бой, Хильдегарда, спускайтесь немедленно, вы что, с ума сошли; она повторяет сказанные только что в машине слова: я полагаюсь на тебя, Хильдегарда, и ее волнистые волосы развеваются вокруг лица, и она вся такая же спокойная, лучезарная, как Пресвятая Дева над нами.

— Ну что, все прекрасно, Креветка?

— Чудесно!

— Тебе уже не так грустно?

— Уже не так.

— Тогда, может, пойдем вниз?

— Пошли.

Он соскользнул вниз так же легко, как только что вспрыгнул наверх, потом протянул руки и опустил меня на землю, в безопасном месте, спиной к парапету.

— Не сильно намокла?

— Нет, я не боюсь воды.

— Вот, а я сам придумал этот фокус: когда мне грустно, я пугаю себя. После этого мне уже не грустно.

— Здорово вы придумали, дядя Бой, средство это верное.

— Хочешь прямо сейчас вернуться в Пор Жеритцу?

— Думаю, пора. Надо. Разве нет?

— Почему надо? Я себе никогда не говорю: надо. Ты что, хочешь спать?

— О, нет!

— Тогда что же?

— Гранэ будет волноваться.

— Не беспокойся. Гранэ волнуется только тогда, когда я ей это позволяю.

Он подал мне руку. Мы прошли по мосткам, по туннелю, вышли к тамарискам, где гуляли люди, и направились к старому порту. После легкого сеанса страха, сердитых волн и бесшумного полета в стратосферу все казалось веселым и радостным: свет, говор в кафе, люди за столиками, старый порт, его узенький пляж и стайки приплясывающих на воде лодок.

— Пить хочешь, Креветка?

— А вы?

— О, я всегда хочу пить, ты же знаешь.

Мы присели за столик. Дядя Бой поздоровался с официанткой: привет, Луизетта, а та ответила: что-то давно вас не видно. У нее был розовый передник, а еще длинная шея с ниспадающей на правое плечо косой. Дядя Бой сказал: ты мне нравишься, и легким движением перекинул косу Луизетты с правого плеча на левое.

— Пить хочу, дорогуша, дай мне двойной коньяк. А тебе, Креветка, тоже коньяк?

— Что вы, дядя Бой!

— Не слушайте его, — сказала Луизетта, — я принесу вам кофе по-льежски. Наше фирменное блюдо.

Очень и очень неплохое блюдо. Большой запотевший стакан, наполненный кофе, из-за сливок — песочного цвета, а сверху — белый, как пена, крем Шантийи. Я сказала «спасибо» и сунула ложечку в стакан. Вынула немного крема, но не стала сразу есть, а сперва посмотрела на лодки, которые колыхались в Старом порту, на косу Луизетты, на дядю Боя, на рюмку перед ним, кругленькую, приземистую, с коньяком на дне, похожим на золотую медаль. Мне всегда нравилось не спешить, и до сих пор нравится. Слюнки текут. Я люблю это ощущение, когда текут слюнки, — это как своего рода надежда.

Мне становилось все лучше и лучше. Я думала о маме, о том, как она едет в вагоне и видит за окном сосновые леса, а может, она уже проехала Бордо. Тогда она сняла свое голубое платье, комбинацию, накинула новый халатик из розового крепдешина, распустила волосы, и ей захотелось пить. Может быть, папа заказал бутылку минеральной воды. А если он заказал шампанского? Я и его мысленно себе представила. Он снял свой костюм в клетку, развязал бабочку, надел синий халат. Шампанского хочешь, Анни? А мама отвечает: какая прекрасная мысль! Или: если можно, Макс, я бы предпочла анисового ликера. Мама обожает анисовый ликер. И проводник спального вагона принес на подносе две рюмки анисового ликера, мама сказала «спасибо» и прелестно улыбнулась, а теперь думает обо мне и мысленно спрашивает себя: где она сейчас? или: где они сейчас? Я знаю, она догадалась, что дядя Бой не повез меня тотчас в Гюр Жеритцу, как просил папа (папа любит это слово «тотчас», четкое, как военная команда). Я знаю, что мама рада была бы увидеть меня вот так, рядом с дядей Боем, перед стаканом кофе по-льежски, еще не совсем успокоившуюся, но уже веселую, в предвкушении лакомства.

Дядя Бой держал рюмку как положено, между безымянным и средним пальцами, ладонью согревая животик рюмки, покачивая в ней коньяк, не торопясь, растягивая удовольствие. Как и я перед моим стаканом кофе по-льежски. И как мама, вполне вероятно, со своей анисовкой. О, как мы были похожи друг на друга, все трое, как понимали друг друга, как угадывали друг у друга мысли и желания! У нас, хоть мы и не святые, происходило общение душ, как у святых. Дядя Бой поднял рюмку:

— За твою маму, Креветка. Я доволен, что она хорошо проведет время.

Я подняла мой кофе по-льежски:

— За маму. Если она хорошо проведет время, то это благодаря вам, дядя Бой.

Так ведь оно и было. Если ей удастся отдохнуть, то именно благодаря ему. Сначала папа не думал о Париже, говорил: в Париж в августе не ездят, там в эту пору одни разбогатевшие коммерсанты, учителя под хмельком или индейцы; он хотел сразу поехать в Англию. В связи с выставкой поездка Париж — Лондон, туда и обратно, на поезде и пароме, стоит всего двести тридцать два франка, то есть почти что даром. Папа сказал маме: в Лондоне я куплю себе серую шляпу-котелок, чтобы по воскресеньям ездить в ней на скачки в Мериньяк. И добавил, что ей он купит у ювелира, в Берлингтонском пассаже, какое-нибудь украшение.

— Спасибо, Макс, — сказала мама.

— Ты что, недовольна?

— Довольна. Очень.

Такое вежливое, вымученное «очень». Тогда папа, оживившись и приказывая маме своими бесцветными глазами быть довольной, сказал: