Кристина Ривуар - Раннее утро. Его звали Бой

— Твое здоровье, Санкта Сантюк!

— Здоровье мсье Боя!

Дверь между кухней и прачечной открыта настежь. Чувствую, подходит моя очередь. Знаю, что мсье Бой меня подкарауливает, и оттягиваю момент. Еще одну складочку на этой ночной сорочке. И еще одну вот на этой юбке. Изощряюсь на каком-нибудь рукаве, кладу его опять на доску. На этот раз, глядишь, утюг пошел не туда. Но напрасно я стараюсь. Иветта пьет, делая вид, что читает газету «Петит Жиронд», хотя ее все уже читали, или «Ле Пельрэн», или старый иллюстрированный журнал для детей. Мария Сантюк возвращается к плите. Или садится и начинает чистить картошку для своего знаменитого салата, подавать который надо через день, а то и каждый день.

Мы остаемся вроде как одни, мсье Бой и я. Я — в прачечной, он — на кухне. Я — с глажкой, он — с вином для посетителей. У меня мокрые и плечи, и спина, и поясница, и задница (извините за это слово, но придумайте лучше), и рабочая блуза липнет со всех сторон, до того жарко. У него — глаза, которые так и сверлят, так и сверлят. В конце концов я оборачиваюсь, как от удара, и говорю Иветте заранее подготовленную фразу:

— Слушай, ты, бочка бездонная, не стыдно тебе? Станешь, как твой папаша несчастный.

А Иветта привыкла и даже не отвечает. Мсье Бой тихонько спрашивает:

— Что с тобой, Сюзон? Ты нас что, избегаешь?

— А работать кто за меня будет? — говорю я (я всегда только это и говорю).

Тогда мсье Бой:

— Пить хочешь, Сюзон?

Иногда я отвечаю — нет, иногда — да. Ему все равно.

— Ну иди сюда, — говорит он.

И я слушаюсь, ставлю утюг, складываю глаженье, вытираю лоб и шею платком и иду не спеша на кухню. Главное — не спешить. Мсье Бой протягивает мне свой стакан:

— Пей! Узнаешь мои мысли.

Я всегда отказываюсь пить из стакана мсье Боя.

— Мне вина не надо, — говорю. — Только воды.

И тут уж мсье Бой подчиняется. Идет к буфету, ищет глиняный кувшин с цветочками на боках и узеньким горлышком, такие баски делают, струйка из него тоненькая льется, но до чего же вода прохладная, я вспоминаю Мурлос, когда пригоршнями пила из ручья, который течет возле нашего дома. Вот вспомнила про Мурлос и подумала о Бюглозе, а сама прошу Пресвятую Деву: сделай что-нибудь, ну постарайся же, сделай так, чтобы хозяйка или кто-нибудь из этих дам позвали меня, хоть бы мадам Жаки, что ли, позвала меня и попросила в шестой раз перестелить ей постель, или, например, Хильдегарда. Сделай так, чтобы она забежала на кухню, наша Хильдегарда. Веселенькая после купания в море, чтобы бросилась на шею своему дядюшке и рассказала, как плавала и ныряла, и качалась в «Клубе морских коньков». И пусть потребует прокатить ее на «бэби-спорте». Пусть скажет: ну маленько, ну чуть-чуть, давайте прокатимся, дядя Бой, только чтобы ветер почувствовать, мама разрешит, я ей не нужна, она сейчас моет голову сестренкам. И он скажет: ладно, Креветка, он не способен ни в чем ей отказать, этой Хильдегарде; они поедут в открытой «бэби-спорт», я посмотрю на них в окошко, мне станет легче, я смогу обтереться, помыться, надеть рабочее платье и спуститься накрывать на стол.

Но в трех случаях из четырех (да что там в трех, во всех четырех!) молитвы мои не доходят до ушей Пресвятой Девы. Можно подумать, глухая она совсем, Дева Бюглозская, а мсье Бой и ею тоже командует, как ему вздумается. Когда он заходит в прачечную, он знает, чего хочет. Хозяйка меня не зовет, мадам Жаки спать ложиться не думает, и Хильдегарда не спускается и не просит покатать ее в «бэби-спорте», она читает на террасе, ох и много же она читает, эта девчонка!

И остается мне только сказать себе: иди, Сюзон Пистелеб. Поднимайся в свою комнату, приговаривая, что ты вся взмокла, что надо привести себя в порядок и переодеться, чтобы накрыть на стол и подавать ужин. Иди по черной лестнице в прилипшей к телу блузке, он это любит и пойдет за тобой. На пути нам никто не встретится, никто не помешает ему говорить все, что взбредет в голову, отпускать комплименты, от которых больше стыда, чем удовольствия. А когда дойдешь до комнаты, не пытайся, дурочка, юркнуть в нее и быстро запереть за собою дверь, оставив его на площадке; он способен выставить дверь, взломать замок, или и то и другое, ведь он уже делал так, припомни, и что? Кто-нибудь заметил? Кто-нибудь сказал хоть слово по этому поводу? А? Так что уступай, иди к окошку, скажи: а сегодня море вроде спокойное, он уже положил обе руки тебе на плечи, ты уже чувствуешь его язык на шее, он слизывает твой пот повсюду, повсюду. С шеи спускается до самых ног и по всем местам лижет, лижет, я уже говорила по каким, повторять не буду. Он говорит:

— Я пью тебя, Сюзон. — И повторяет: — Я пью тебя, пью тебя.

Потом он заходит спереди и делает то же самое. Когда есть силы, я тормошу Пресвятую Деву Бюглозскую. На помощь! Я говорю мсье Бою: умоляю вас, мсье Бой, отстаньте, от меня дурно пахнет. Или говорю: мсье Бой, одумайтесь, разве достойно хозяина слизывать пот с тела прислуги. Тогда он поднимает меня, тащит к койке, расстегивает блузку и… А я:

— Не сейчас, мсье Бой, ради Бога, у меня и стол не накрыт, мне надо стол накрывать.

А он:

— А мне плевать, плевать и на Бога, и на стол, я пить хочу. Пить тебя, слышишь?

Слышу. Не глухая. Это Дева Бюглозская оглохла. Или только делает вид.

Почему я говорю об этом? А потому, что он уже не тот, каким был раньше, мсье Бой. Потому что с тех пор как бедная Мисс находится в байоннской больнице, он облагоразумился, стал невероятно благоразумным. Дура же я, прости меня, Господи! Все про себя пережевываю, перелопачиваю, прикидываю и так, и этак. Ведь сейчас Иветта взяла на себя мою глажку, и теперь я не потею в прачечной, а занимаюсь младшенькими госпожи Макс: я их бужу, умываю, готовлю и подаю им завтрак, слежу за тем, как они едят в людской, веду их на пляж, утром с девяти до одиннадцати и после обеда, сразу как посуду помою, еще часа на два-три.

Чего я жалуюсь и прибедняюсь, ведь по утрам мсье Бой мне помогает, ходит со мной и детьми на пляж, носит их сумки с халатиками, лопатками и ведерочками, будто я хозяйка, а он — мой слуга? Вот уже семь лет, даже больше — почти восемь, — как он пообещал мне, и теперь наконец-наконец-наконец учит меня плавать.

Каждое утро все идет своим чередом. Все отработано, точно какая-нибудь церемония. Сперва малышки. Мсье Бой берет за руку Жизель, а мадмуазель Долли (эта липучка выполняет свое обещание) сажает на плечи Надю, и вместе с Хильдегардой они идут к морю, а я за ними. Море сейчас спокойное, что в прилив, что в отлив.

— Пошли, Сюзон, — говорит мсье Бой, — поиграем.

Играем. В чехарду, в веревочку, в мячик, брызгаемся у края воды, собираем ракушки и пишем ими на песке слова. Хильдегарда всегда пишет слово МАМА, а я МУРЛОС. А мадмуазель Долли пишет БОЙ, а мсье Бой по-разному: иногда ЛЮБОВЬ, иногда КАЗИНО. Жизель и Надя пишут, как Хильдегарда, МАМА, у них еще плохо получается, им надо помогать, и мсье Бой помогает им писать ракушками слово МАМА. Люди смотрят на нас: мужчины, дамы, дети. Вчера какая-то дама высказалась: какой молоденький папаша и очень миленький. А мы все рассмеялись, особенно мадмуазель Долли, как лошадь ржала.