Леонид Нетребо - Дать негру

— Очень легко! — Эйнштейн улегся поудобней, закинув за голову руки, уставился в потолок. — Ну вот, хотя бы. Проще некуда. Знаю я одного человека, который вынужден был сменить место жительства из-за того, что обидел своего сельского бригадира, назвав его… кем бы вы думали?

Олег и девушка переглянулись, улыбнулись и почти синхронно пожали плечами: не догадываемся!

— Дураком! — уверенно отгадала Люксембург. — Или болтуном.

— Если бы! — вздохнул Эйнштейн. — А на самом деле он его назвал всего лишь… скептиком. Хотя он, помимо этого слова, заслуживал еще и ваших, более непосредственных характеристик. А скептиком назвал за то, что тот самый бригадир, или бугор, как говорят в народе, не поверил, что есть коровы, дающие, допустим, сто литров молока в сутки, как было написано в одном популярном журнале.

— Столько, наверное, не бывает! — рассеяно заметила Люксембург, привстав так, чтобы увидеть свое отражение в дверном зеркале, и потрогала прическу, которая, впрочем, царила на голове как незыблемый парик.

— Вот именно! — радостно дернулся Эйнштейн, как будто подсек и поймал рыбу. — Вот за такое замечание наш бедолага и назвал бугра… буржуазным словом, скептик! А бугор такого-то слова и не знал! Вот в чем фишка. А если и знал, то понимал как оскорбительное и унижающее авторитет, если прилюдно. И, следовательно, обиделся, и пошло-поехало, и выжил человека из бригады. А другой работы по профилю в этой местности попросту нет. Человек был вынужден уйти во внутреннюю, как говорится, эмиграцию, то есть перебраться из свежайшей, греющей душу деревни, с самогоном, петухами и росами, в чуждый для него удушающий город, с паленой водкой, осененный пороком и соблазном. Жизнь наперекосяк! И это всего-то одно слово! Как вам это нравится?

— Да, — вздохнула Люксембург, — эмиграция всегда не от сладкой жизни и не от жиру.

В дверь постучали, Люксембург уверенно отозвалась хозяйским: «Войдите!» — будто стук относился именно к ней.

В проеме полуоткрытой двери показались, одна над другой (снизу очень бровастая, сверху невероятно носатая), сразу «две головы кавказской национальности», как позже пошутит Эйнштейн. Четыре глаза, сменив выражения с игривых (которые в первые мгновения присутствовали на смуглых уверенных лицах, пока не встретились с глазами Олега), на разочарованные, побегав по купе, оба остановились на верхней полке, где возлежал Эйнштейн. Олегу показалось, что мужчины старались не смотреть на женщин, показывая, что они их совершенно не интересуют.

— Здравствуйте-здравствуйте! — покивали обе головы, обращаясь к Эйнштейну, что было логично: старший из мужчин.

— Мы ваши соседи, извините, если шумим, — миролюбиво пророкотала верхняя голова.

— Очень приятно! — тонким скрипом поддержала нижняя.

— А у вас случайно… — начал вопрос носатый, явно не зная завершения.

Головы смешно переглянулись: одни глаза косо закатились под очень густые брови, другие криво съехали на невероятный нос.

— Э… открывашка от пива не будет ли? — нашелся бровастый, уставившись уже на Олега.

— Нет! — торжественно ответила за всех Люксембург, засветившись издевательской веселостью. — Открывашки, к сожалению, нет! Потому что… наши мужья пива не пьют!

Головы исчезли, лязгнула дверь, прыснула девушка-иго, и Люксембург, вмиг посерьезнев, прошептала: «Вот видите!»

После минутного молчания, в течение которого таинственно и тревожно подрагивала на столе цветочная ваза, Эйнштейн заметил, беспечно и бодро:

— Агата Кристи, вы правы, мадам!

— Вам бы только смеяться, — отозвалась Люксембург. — А между тем, кому еще не ясно, что я проницательнее всех в этом купе, и наше с вами соседство — не блажь выжившей из ума пожилой дамы, над которой вы, — она посмотрела на Олега, — возможно, первоначально и посмеялись в душе! Эмиграция, дорогой мой, — ее внимания досталось и Эйнштейну, — о которой вы упомянули, помимо вашей воли научит еще не такой проницательности!

— Расскажите! — попросила девушка-иго, которая, видно, уже что-то знала о «люксембургских» проблемах. — Всегда было интересно, откуда эти самые эмигранты берутся и куда потом от нас деваются. Растворяются? В смысле, в другой жизни. Ну, раньше, понятно. Революция и так далее. Как их? Диссиденты. А сейчас?

— Я вот ни за что не уеду, — вставил слово Эйнштейн, — хотя мне по статусу полагалось бы такое желание! — он крутнул головой, опять демонстрируя попутчикам свои характерные профили. — В крайнем случае — в эс-эн-гэ!

— Ага, — коротко оценила его повторный юмор Люксембург. — Я тоже так думала, пока жила в Советском Союзе. В южных местах. Лепёшка, плов, виноград, тюбетейка. Благодать. Которая была, как говориться, на всю жизнь, суть, явь и перспектива. То есть всем, что называется родиной с большой буквы. Но потом гласность, ускорение, Перестройка. И случилась эмиграция, только внутренняя, правильно вы говорите, то есть оттуда — в Россию, вглубь своей же вроде бы страны. На этническую родину, выдумали же такое глупое определение… Матрешка, водка, балалайка. Муж сильно переживал, не передать. У него вообще все предки там еще с Царя Гороха, с глубоких дореволюционных времен, промышленная интеллигенция Туркестана. Но деваться некуда, привыкали, хотя супруг из печали уже не выходил, и вскорости, приблизив к себе все дремлющие болезни, умер от той самой ужасной тоски, которая зовется красивым словом ностальгия.

Люксембург замолчала, и казалось, что уже никто не смог бы, кроме нее, сказать следующее слово, даже если бы на это понадобилась вечность. И, мудрая женщина, она не стала насиловать трагичностью купейную компанию, и продолжила вполне оптимистично:

— С работой было трудно. А чем-то ведь надо на хлеб… Пробудила, так сказать, в себе экстрасенсорные способности, начала практиковать. По последнему-то месту работы я школьный психолог. Нет, я с шарлатанством ни-ни! Никаких лечений внутренних органов, поеданий целебной глины и хлебаний святых вод, никаких панацей! Ну, конечно, с соответствующей атрибутикой. Свечи, цепи, шары, звёзды…

— Шестиконечные? — шутливо встрепенулся Эйнштейн.

— От двухконечных и выше, — невозмутимо уточнила Люксембург. — Но это чисто эстетическая мишура, положение обязывает. Если людям нужна таинственность, то пожалуйста. Но в основе моего целительства простая житейская мудрость. Которая, кстати, каждому человеку, и вам тоже, в той или иной степени присуща. Умею людей успокаивать, быстро и просто, незатейливыми словами и примерами, на пальцах, а это самое то, что в большинстве случаев человеку и нужно. Время было такое, что люди в чудеса верили очень, как и в любое смутное время. Всё получалось, даже с рэкетом быстро дела уладила. Я им прямо сказала, что я вас, шакалов, кормить не буду, но психологическую помощь в качестве дани, если вам угодно, назовите так, можете от меня поиметь, но чисто из моих гуманных соображений, из милости к падшим. Теперь они, которые от перестрелок живы, приличные бизнесмены, жен у меня лечат, успокаивают, хех, мерины подорванные. И вдруг, в этой суете новой, новей уже, кажется, некуда, жизни — сюрприз, кто бы мог подумать!