Юрий Цыганов - Гарри-бес и его подопечные

Вернулся в дом. А в доме мысли черные, пустота на сердце да холод по углам. И Гарри-бес уж сидит на Грушенькином месте.

Швырнул в него Егор кочергой, да что толку. Этого хоть прицельным огнем в упор расстреливай, все одно промахнешься. Потому как существо неплотное и зыбкое.

Плюнул Егор в его сторону и пошел вон из дому. Решил во что бы то ни стало Грушеньку отыскать. Как же теперь без нее?

Без нее только одно: опять в провалище пасть.

Пошел Егор наобум. По прямой не смог, так вышло синусоидом. До весны бродил по местам непонятным и жутким. В болотину топучую забрел, огряз до пупа, насилу выплелся. На кочке зыбкой всю ночь просидел, и всякая нечисть лесная шипела вокруг и ухала. Как уж выбрался оттуда да на дорогу вышел — одному Богу известно.

Вновь плетется Егор по Сретенскому бульвару. На кого похож, представить невозможно.

Сел у памятника Надежде Крупской и застыл в скорби. Думать уж он не мог, поскольку мысли иссякли, отлетели, как пташки, в неизвестном направлении. Чувства же, наоборот, обвисли проводами облезлыми и куда-то в почву ушли.

Короче, сидит, как мумия, без чувств, без мыслей, без намерений.

А тут по случаю царевна Ах в экипаже мимо проезжала. Тормознула полюбопытствовать, что за колоритный мужчина в их краях образовался. Красивый, дьявол, и такой притягательный.

Идет враскачку, звездой Егора высвечивает, и обильный аромат клубится шлейфом. Встала над Егором, вся в розовом с золотой отделкой, ну вылитая Меньшикова башня в ясную погоду. Где уж там Надежде Крупской тягаться с этакой силищей. Хоть и муж большой человек, только наша-то гагара им обоим фору даст.

Подступилась к Егору, обомлела…

— Ты ли это солдат из леса дремучего? Каков стал. Видный мужчина…

Посмотрел Егор на царевну — обрадовался. Он бы сейчас любому бомжу распоследнему душу открыл. А тут такая… развесистая и знойная, словно пальма. У этакой фигуры можно отдохнуть озябшей душе.

Пригласила царевна Егора в гости зайти без церемоний.

— Я ведь одна сейчас живу, — говорит. — Дом здесь, недалече.

Сели в экипаж, поехали.

— А где же Корней? — спрашивает Егор.

— Известно где. В походе. Он как зимой снялся, так до сих пор не встречались. Только донесения от вестовых получаю о его продвижении. В основном кругами ходит в двухкилометровой зоне.

— Я хоть и змея по гороскопу, — заговорила вдруг царевна с жаром, — а уж этот змей натуральный. О трех головах. И все три в штанах прячет. Ему, вишь, размножаться приспичило! Пристал ко мне, как волк к агнцу, — детей ему подавай, числом не менее шесть. Это к тем четырем, чтоб ровно червонец получился. А мне и число один кажется дикая цифра.

Я как представила эту цифирь живьем, так и завалилась в обморок. Плод из меня и вышел. Видно, тоже не захотел со мной дело иметь… С тех пор Корней о детях не заикался. Хватит с него и четырех за глаза…

Настька, стервь, ему в пику всех к церкви пристроила. Знает, подруга верная с тонким жалом, как он всю эту пыльную лабуду привечает. Тонко сработала. Сама в монашки подалась, девок на попах пережинила, а младшенький сам попом стал. Теперь всем святым семейством папин грех замаливают.

Как-то сидит он, значит, в своем подземелье, картину сочиняет. Киряет, естественно. Вдруг как снег на голову десант с поднебесья. Родственников человек восемь со всеми причиндалами: кадило, ладан, святая вода…

Сначала картину освятили, потом папу, а дальше прочие ритуалы произвели по всем щелям. Чтобы духу моего нигде не осталось.

Только зря старались: я мамзель незаурядная. Имею свойство проникать основательно.

— Давай выпьем, — сказал на это Егор и потупился.

— Ах, мы уж приехали… — сказала царевна. — Видишь домишко сирый, фундаментальной эпохи? Это мое.

— Давай выпьем так, чтобы мир содрогнулся и разлезся по швам.

— Кстати, о стервах… — продолжила царевна интересную мысль. — Это только сейчас Настька про Бога вспомнила, а до этого все, как у людей: изменила Корнею самым тривиальным манером — с другом семьи.

— У меня на болотине душу до костей просквозило. Все продрогло внутри и оцепенело…

— Магазин за углом, значит. Только больше килограмма не бери, я на диете.

Взял Егор столько, потом пол-столько и еще четверть-столько. Хотел еще взять чуть-чуть, но догадался, сколько ни возьми, все равно не хватит.

Возвращается к царевне, а она уж стол накрыла, закуску сгоношила, индейку жарит с яблоками.

А стол агромадный, словно айсберг в океане, только богатырке за ним и восседать да на холопов покрикивать. Так не обзавелась царевна холопами, вот сама и кухарит.

Стаканы на стол выставляет и говорит невзначай:

— Экий, Егор, ты стал огненный… прям, как живописец Феофан Грек какой, духом от тебя неземным сквозит, уж не бес ли в тебя вселился?

— Может быть, — говорит Егор рассеяно, — и вселился… Не мое дело знать.

— Очень ты на Корнея сейчас похож… Тот тоже, когда водку вблизи ощущает, все выпендривается. Ты не томи себя, выпей. У меня можно запросто.

Выпил Егор столько, потом пол-столько, потом четверть-столько и говорит:

— А ты случаем Грушеньку не знала?

— С этого бы и начинал, сокол ясный… А то сидит, глазами стреляет почем зря. Знаю. Все знаю. На то и царевна я, чтобы все про всех знать.

— Ну так что с ней, где она? Говори!

— Ах, — встрепенулась царевна, — чую, стряпня моя подгорает! — И опрометью на кухню. Через минуту-другую выплывает с индейкой на подносе. Идет, как пишет, в розовых одеждах с золотой отделкой; индейка же возлежит в натуральном виде…

— Вот, стало быть, закуска подоспела знатная, — улыбнулась игриво, звездой полыхнула. — Под такую красавицу, можно и загудеть ненароком…

— Так что же Грушенька?

— Грунька-то? А что? Грунька нам не помеха. Далеко она…

— В каком смысле?

— Да безо всякого смыслу. Замуж вышла и укатила в Финляндию. Ей к свадьбе жених машину подарил. Тойота, королла экс Л, серебрянкой крашеную. На ней и укатили.

Ничего не сказал на это Егор, только налил стакан полнехонько.

— Ты чего это, солдат, ликом сник. Брось. Такой мужчина таинственный… Да за тобой тетки в стада сбиваться будут и ходить по пятам. А ты знай кнутом пощелкивай да выбирай себе самую гладкую.

— Кнутом, говоришь?

— Кнутом, кнутом… Женщина, она, что природа, ей строгий хозяин нужен.

— А зачем природе хозяин?

— Да ты не перечь мне! Нужен и все. Уж я-то знаю.

— Избил я ее плетью в кровь.

— Неужто?

— Избил, а потом в ноги пал, прощение вымаливал. Ушла, не простила…

— М-да…

— Пьяный был.

— …естественно.

— Искал ее месяца три. В болотину топучую забрел, насилу выплелся. Такие, Ах, дела…

— Дела, конечно, житейские. Но, по моему мнению, весьма бестолковые. Я тебе так скажу, грубо и зримо: дурак ты, Егор. Где это видано, чтобы мужик у бабы ногах валялся, прощенье вымаливал. Да тебя после этого ни одна марьяна из порядочных не востребует.