Юрий Цыганов - Гарри-бес и его подопечные

— Так я, если честно, просто святой…

Я чуть не поперхнулся от столь неожиданного разворота мысли. Но удивился я, как ни странно, лишь тому, что не удивился этому сообщению нисколько. Конечно святой! Разве другие бывают? Я даже… быть может, впервые! почувствовал мимолетную острую зависть… Я тоже хочу! Я бы записался в их полк… добровольцем… А что? Не взяли бы? — Чего, дурак, спрашиваешь, — ответил я сам себе. — Конечно же нет. Туда таких не берут. — Каких это таких? — Таких во все и вся сомневающихся. — Вполне возможно… Ну, a в великомученики, к примеру, в великомученики должны бы взять… туда сомневающихся берут? — Туда берут. Но ты же нетерпим, как бестия, экзальтированный до бешенства, сумасброд… Вот ты кто. А там таких не любят. — Пусть не любят… Я сам себе порой невыносим. Только… вот что… К этим я и сам, пожалуй, не полезу… Чего? Эта вековая скорбь… унылая, как тяжесть в желудке… это повальное засушливое послушание… Смирение, на столбняк похожее… Страстотерпцы стреноженные! А эти убежденные высказывания, как причмокивание… и глаза покорные, на все готовые: «Бог терпел и нам велел», чик-чирик… Да не терпел он как раз!.. рабы Божьи, болоболы-послушники… В том-то все и дело! За три дня разнес в пух и прах Храм, построенный кучкой жуликов, злобных кривоногих карликов в законе, с Талмудом наперевес, покрытым тысячелетним прахом… Храм-термитник с тараканьей моралью! И в три дня воздвиг Новый Храм! Чистый, прозрачный, доступный… Ничего себе терпение… Да это же взрыв музыки! Экстаз земли и неба! содрогание всех сфер! вулканический выброс! духовный прорыв! ярость Господня! вызов на смертный бой на века! Вот что такое наш Бог человеческий. А вы говорите, смирение…

Так что в их стойло меня не затащишь… Впрочем… с другой стороны… что уж… все мы родом оттуда! Все до единого, на русской земле живущие… Все из великомучеников. Уж чего-чего, а этой жизни скабрезной, на анекдот похожей, мы нажевались… И теперь жуем. Шамкаем ртами беззубыми… силимся заглотить пилюлю… из вранья, покаянием приправленную… Не сблевать бы только. Вон, святой Корней знает, не даст соврать, как нам блевать охота… Но терпим. А что делать? Все равно в этой жизни пьяной никто никогда ничего не поймет! Одни сполохи над бескрайней пустыней, да разрывные пули, как птички… фить… фить… Ни с чем не сравнимый поросячий восторг, с последующей многолетней живодерней. Вот что такое наша жизнь.

Но я взорвался однажды… в один из пресветлых дней своих, после многодневной ходки в места, где жизнь бьет ключом… Психанул по-крупному! Я сказал тогда: «Хватит. Баста. Я наелся. Больше мое сердце не вмещает…». Остается только уйти, с гордо поднятой головой и залечь в свою берлогу, расплевавшись со всем, что так долго водило меня на веревочке… и так дорого народу моему. Я плюю на все твои ценности, о народ! По одному плевку на каждую твою ценность. Великомученик из меня не получился… Пардон. Осталось одно зубоскальство. И еще любовь к ближнему. А ближе себя самого я никого вокруг не обнаружил… И стал посылать я все и вся, обретая свободу крупицами… С утра и до вечера твердил, как молитву одно: «А пошли вы! Все! И друзья, и враги! И любовь, и преданность! И шикарные ****и, и смешливые девульки в кудряшках… И жены, и дети! И правители в законе… И коммунисты с диссидентами в обнимку! И христиане с антихристом, одно поле изгадившие! И вы попы — волки позорные — со своим тщедушным покаянием! И вы, классики российской словесности! И Бог, и Черт! И Шишкин с Айвазовским! И правила хорошего тона туда же! Вы меня достали!!».

И что же вы думаете? я проиграл? я опустошен и несчастен? я вою на луну? я скалюсь на солнце? я рычу на проходящих мимо людей? Как заблудшая овца, умираю от одиночества? Как бы не так! Я радуюсь жизни! хохочу, как сумасшедший… я почти в обмороке, от навалившегося на меня счастья! Я только жить начинаю! Я стал свободен! как птичка… Я стал абсолютно свободен! Мне стало плевать, что обо мне вы подумаете… и даже… О! даже… — страшно представить! — мне плевать, что сам я о себе думаю!

Я сделал всех!!

Ессс!!!

Чу! Слышите? Кажется произошла подвижка… Над вечным покоем рассвет… Солнце российского изоискусства взошло над погостом! Мой драматический герой проявил интерес к жизни. Восстал из могилы, как Лазарь… Обугленная птичка Феникс с всклокоченной бородой. Ослепительно было то сияние…

— А не выпить ли нам…

Свежая идея, однако… Я обиженно промолчал, щурясь на солнце. Выпить… Чего ж не выпить, когда этого добра, хоть залейся… Тут и дурак выпьет! А ты попробуй закусить, когда шаром покати…

— А что, у нас только цитрус?

— Что? Не понял…

— Чего ж тут непонятного! Жрать охота! Блокадный Ленинград какой-то… Мы обедать когда-нибудь будем?

— А… эта… конечно… у меня есть каша… и морковь.

Господи! что за чудовищный больничный наборчик! Каша, наверняка, овсяная… А где соленые огурцы? Квашеная капуста? Где краковская колбаса, наконец?.. Беда с этими аристократами. То он пиво шоколадкой закусывает… Теперь еще не легче. Каша с морковью! под водку! До меня начинает доходить смысл событий семнадцатого года…То роковое непонимание, пропасть, лежащая между классами…

— А протертого супчика с вермишелью у тебя случайно нет?

— Вспомнил! у меня есть еще лук! и соль…

Слава те, Господи! Не все потеряно… Есть надежда на воссоединение полярных сил. И возрождение нации не кажется уж столь бредовой идеей…

— Вот что… Давай так: ты вари пока свою кашу с морковью, а я пошел в магазин.

— Эта… ты водки возьми. А то она кончается, засранка, почему-то в самый неподходящий момент…

Стол у нас получился отменный: жареные на водке сосиски, каша с морковью, лук, черный хлеб и лимон. Корней ел! Я это отчетливо видел! Но как незаметно умудрялся он это делать… Как несуетно. Еда, это не главное, будто говорил он. И водка не главное… А что же, что же тогда главное, Корней? Живопись? Рождение детей? Почитание родителей? Родина? Вера? Любовь? Что?! И он всем своим обликом отвечал: главное всегда за кадром… Оно не слышно. Неведомо. Ты не суетись, не мудрствуй, не ищи его… Оно само найдет тебя, само все случится. Только будь готов к встрече с ним. Всегда. Ежесекундно. Не проморгай свое главное… И встречай его достойно. Каким бы оно не оказалось… Господи, каким покоем веяло от него… Какой подлинностью. Говорил он или молчал, рисовал или пил водку, он всегда попадал в суть. В несуетную суть явлений… Он, по-моему, никогда не промахивался, а если и промахивался, то… как бы это сказать… достойно, что ли… Он будто укладывал и слова, и поступки в некую нишу, которую созерцал он один… в некую природную нишу, соразмерную всему живому.

— У меня на даче растет петрушка. И ты знаешь, как я ее ем? — беру за хвостик и ем, как морковку.