Андрей Макаревич - …Я вырос на ваших песнях

И ребята, и девчонки из «Сувенира» очень любили свою работу — как бы ни ругали ее. И они потрясающе работали — абы кого в команде не держали.

Песенка «Заполнен зал, в котором было пусто…» — это про них.

А с Майей Михайловной Плисецкой я и знаком-то не был и ни разу не встречался — откуда?

Давным-давно кто-то вычислил, что примерно треть жизни человек проводит во сне. То есть в постели. Я знаю людей, проводящих там гораздо большую часть своей жизни, но вернемся к средним величинам. Итак: треть жизни — это двадцать с чем-то лет. А ведь ни за каким другим занятием, ни с каким приспособлением этот самый человек столько времени не проводит — ни за обеденным, ни за праздничным, ни за рабочим столом, ни за рулем, ни с музыкальным инструментом, ни с лопатой. В постели. Забавно, правда?

Когда я был еще относительно молод и романтичен, и мы с «Машиной» постоянно мотались с гастролями из города в город, из гостиницы в гостиницу, я с восхищением думал — сколько же всего помнят гостиничные кровати! Сколько тайн они хранят! А сейчас понимаю — ни черта они не помнят, да и тайн-то никаких нет — одни и те же, в общем, телодвижения, пьяный лепет. Или одинокая свинцовая усталость. Тоже не без запаха перегара. Вот и все тайны.

Впрочем, гостиницы я люблю до сих пор, как и гостиничные постели (как же они изменились с советских времен — и те и другие!). Нет, они все-таки насмотрелись. Мне нравится их молчаливое никчемное знание. Я гораздо лучше высыпаюсь в гостиничной кровати, чем дома. Хотя казалось бы — уж дома-то сооруди себе постель какую только хочешь, не жалей денег на предмет номер один! Нет, не в деньгах дело. Просто с гостиничной постелью ты не настолько близок, чтобы она без спросу вступала с тобой в диалоги — ничего личного, приехал — уехал. А домашняя, видимо, в той же степени считает тебя своей собственностью, в какой считаешь ты ее, да и помнит она меньше, следовательно лучше, и лезет со своими воспоминаниями когда ты меньше всего этого хочешь. А еще — я ненавижу убирать постель. Какие-то маленькие похороны неизвестно чего. А в гостинице разметал одеяла и подушки, а еще и полотенец на пол набросал — для красоты жизни. Ушел, вернулся к ночи — все свежее, все на местах. Спи с чистого листа.

Представим себе историю человеческой жизни как историю постелей этого человека. В таком, скажем, ракурсе. Я, например, не смог вспомнить свою первую кровать — хотя память моя проснулась очень рано — мне не было еще и года, и коляску свою я помню, например, очень хорошо — с белым откидным клеенчатым верхом на хромированной рамке, с небесно-голубыми овальными пластмассовыми боковинами. Подо мной между высокими колесами на белом резиновом ходу была натянута сетка — чтобы класть туда всякую всячину, граждане тогда без хозяйственных сумок и авосек в город не выходили, время такое было. Еще авоську можно было повесить на боковой (хромированный же!) крючочек — их было два, они располагались там, где рамка откидной крыши моего кабриолета крепилась к корпусу. В общем, крутая у меня была по тем временам коляска. Она же и служила мне первой постелью, как я выяснил с помощью своей тети Гали (дай ей Бог здоровья), потому что потом прямо из коляски я перебрался в тети-Галину кровать — она уже была не детская, а вполне себе подростковая — тетя Галя к этому моменту давно из нее выросла и спала тут же на раскладушке, а кровать не выбрасывали, держали мне на вырост. Прямо за моей головой стояла настоящая низкая и очень широкая (как мне тогда казалось) двуспальная кровать — там спали папа и мама. Происходило это все в одной весьма небольшой комнате коммунальной квартиры (хотите посмотреть? Угол Волхонки и Колымажного, Музей Изобразительных Искусств, желтый двухэтажный домик «Собрание частных коллекций», угловой полукруглый выступ с окошечком — вот это как раз окошечко нашей спальни. Внутри, правда, уже ничего общего — все поломали к чертовой матери).

Кровать была для меня необыкновенно просторна — и вширь, и вдаль. Первые годы левый борт ее затягивали сеткой — чтобы я с нее не гукался. Борт правый примыкал к стене. Во всю эту стену папа соорудил книжные полки — до потолка. Папа строил полки сам, я помню мерзкий запах морилки. Мама очень боялась, что полки не выдержат веса книг и эти книги меня накроют. Но этого так и не произошло. Скоро, встав в кровати на цыпочки, я мог дотянуться до нижней полки — с учетом этого там и стояли мои книжки — Чуковский, «Чудо-дерево», рисунки Конашевича, «Приключения Буратино», рисунки Каневского, «Дядя Степа — милиционер» Сергея Михалкова, «Руслан и Людмила» (большая, цветные картинки, не помню чьи — чуть не Билибина), «Приключения Чиполлино» (большая, темно-синяя), «Джельсомино в стране лжецов», «Приключения Незнайки и его друзей» Носова, серый двухтомник Агнии Барто, чуть позже — двенадцать томов Жюля Верна. Они были коленкоровые, цвета военного корабля, на тисненом корешке синяя полосочка и на ней золотом — «Жюль Верн». Я обожал их нюхать. До второй полки я не допрыгивал, как меня ни подбрасывало панцирное нутро кровати, — а там располагались великолепные фолианты — «История гражданской войны», «Польский плакат», «История искусств» Гнедича, «Старинная русская икона» издательства ЮНЕСКО… Папины книги. Их можно было рассматривать только с ним. Однако мы отвлеклись.

Панцирная сетка — это хитрое переплетение стальных пружин внутри чугунной рамы. Рама синего цвета. Конструкция довольно упругая — раскачаться в ней можно было ого-го как. При этом она издавала дивные звуки. На поролоновом матрасе так хрен раскачаешься. А поверх пружинного плетения лежал обыкновенный советско-солдатский ватный матрасик (помните детскую загадку тех лет — «уссатый-полосатый»?). Действительно, бледно-голубые полосы украшали его вдоль. Простеган матрас был серыми ватными пумпочками и в целом являл собой амортизатор между бешенством стальных пружин и моим хлипким телом — а был я и вправду хлипок до чрезвычайности и кровать-то помню так близко из-за того, что все время в ней болел. А когда валяешься в кровати и делать абсолютно нечего — лучше всего запоминаешь ее спинку: нарисовать могу хоть сейчас, а словами описать непросто — в общем, весьма торжественная конструкция из хромированных и крашеных под рыжий мрамор (представляете себе?) стальных трубок и деталей. С двумя хромированными обязательными шарами по верхним углам. И за моей головой — точно такая же! Горделивая вещь, привет неоклассицизму.

Одеяло у меня было страшно колючее, в тревожных красно-белых разводах, изображавших каких-то жутких белок на ветвях, и когда оно вырывалось из пододеяльника в ночи — возникало ощущение, что ты укрыт наждаком.