Владимир Зарев - Разруха

— Вот здесь я живу, — Лора указала на деревянный дом и растворилась в подъезде.

В дворике, в беседке, увитой виноградной лозой, веселилась подвыпившая компания. Над сказочным, резным балкончиком второго этажа на веревке сушилось женское белье. Он был уверен, что ее. Оно казалось воздушным, как белье Магдалины, но более женственным и загадочным. Улыбаясь, Лора вышла из дома, поскользнулась на каблуках на каменной мостовой и снова прижалась к нему. Робко и преданно. По-настоящему.

По дороге назад они молчали. Алкоголь слегка туманил ему голову, но все чувства были обострены до предела. И Боян подумал, что с Лорой, только и единственно с ней, он мог бы вернуться к себе настоящему, начать все сначала, скажем, открыть кафе. За несколько месяцев он смог бы его разработать и довести до совершенства, сделать из него уютный клуб, изысканное место отдыха для состоятельных людей. «Я ведь все знаю, все могу, я ведь Боян Тилев!» У них с Лорой не было прошлого, она не знала его ни в период его жалкого прозябания, ни во время его взлета и падения, их связывало только начало и их общее будущее. Неожиданность этого открытия поразила Бояна. Конечно, он уже не будет тем Бояном Тилевым, о котором писали газеты, который снимал министров и продвигал в Народное собрание депутатов, но он не будет и тем, кто влачил жалкое существование в фотолаборатории Министерства внутренних дел. Просто будет зарабатывать на жизнь — себе, Лоре, ее сыну и своим дочерям, переплавит свое несчастье в близость, любовь и достойную старость. А Генерал действительно будет мертв. Он вздрогнул. И рассмеялся.

— Что с вами, господин Тилев? — спросила Лора. Ее косящие глаза были прекрасны. В них читалось сочувствие, искренность и преданность. Он не посмел сказать, что счастлив и что… ему срочно нужно в туалет.

На террасе ветер снова погасил свечу. Они ее зажгли. И воспарили над морем, над собой. Им принесли зажаренную камбалу — все так, как он любил: с аппетитной корочкой, политую лимоном. Сменили лед. Они выпили еще. Сегодня он будет пить, есть за что. Ему требовалось сделать над собой усилие и все рассказать Лоре. Она уже рассказала ему о себе все без утайки. Теперь была его очередь. Он пыхнул сигарой и собрался, как перед прыжком в холодную воду. И тут неожиданно у столика, преданно улыбаясь, возник бармен.

— Мадам, — почтительно сказал он, — вас к телефону.

Лора поморщилась и встала из-за стола. Наконец он мог заскочить в туалет. Допив свою порцию виски, Боян тоже поднялся и нетвердыми шагами подвыпившего или очень счастливого человека вышел через террасу и опустевший ресторан на лестницу и направился на этаж ниже. Все лампы были погашены. Он медленно шагал по лестнице, дверь женского туалета была приоткрыта, оттуда долетал знакомый мужской голос. Это было так странно, что он замер на месте.

— Мне очень жаль, Лорка, — хохотнул бармен, — но Гиббон мне только что сообщил… Ну, Гиббон из Бургаса, ты его знаешь…

— Господи!.. — ахнула Лора.

— Его размазали по стенке, как таракана, твоего Тилева, — сказал бармен. — Остался один пшик…

— Ну почему со мной всегда так?.. — простонала Лора, — а ведь как прошел номер с супом. На ура! И всю ночь пришлось реветь белугой, чтобы получился похоронный вид.

— Да ладно, ничего страшного, — сказал бармен, — ну срубишь с него за ночь пятьсот баксов…

— Осточертело мне уже на одну ночь, — сказала она, — как шлюха.

— Так ты, Лорочка, шлюшка и есть, — сказал бармен, — иди ко мне, дай потискаю, где тут наша сладкая попка…

Боян выронил сигару. Оглянулся. И рванул назад, почему-то на цыпочках. Хлопнул дверью отеля под носом у задремавшего швейцара. Огни уличных фонарей и витрин, шумное многолюдье вызывали боль. Во второй раз судьба надсмеялась над ним, над его последней надеждой. Его верой в счастливый исход, который он сам придумал. «Наивный кретин. Покайся!» — яростно приказал он себе. Меланхоличный бриз доносил запах моря, южного цветения, запах прошлого лета в Созополе и всех минувших лет. Эта мысль возобладала над другими и повела его за собой к маленькой церкви, которая провожала и встречала рыбаков, всегда давала им приют и последнее упокоение.

Внезапно им овладела безбрежная и беспричинная любовь. Такая огромная, что он задохнулся. Она прорвала плотину в груди и разлилась вокруг, заполнив всю эту бесконечную ночь. Любовь к Марии и дочерям, к Магдалине и непоседливому Пеппи, к Краси Дионову и Генералу, даже к Лоре и хитроумному бармену в отеле. Наверное, он сходил с ума. И тогда Боян подумал: «Кажется, я прощаюсь. Но с чем?»

Подростки пустили по кругу бутылки с ракией и мятным ликером, отхлебывали из горлышка и закусывали салатом — прямо руками. Его это умилило. Они казались совершенно закрытыми в себе, как секта, совершенно неподступными. Непробиваемыми. Как покаяние! А ему было не дано раскаяться, умилостивить себя и накопившуюся в нем невостребованную любовь. Парень с драконом на груди все так же перебирал струны, напевая: «…чтобы не потеряться, чтобы этому лету начаться в Созополе снова…» Боян сел на ближайшую скамейку, машинально сунул руку в карман и нащупал пистолетик. Вытащил его. В нем росло изумление при виде этой изящной совершенно ненужной вещицы. Боян повертел его в руке, поднял — черточка прицела блеснула на фоне освещенной церковной стены. Вдруг, словно издалека, до него долетел голос Генерала: «Когда у меня нервы на пределе, когда я в недоумении или в ярости, я люблю точность!» «Ты мертв!» — сказал ему Боян. Сознание работало четко и ясно, он видел мир, как через стекло. «Так много любви… — мелькнуло у него в голове, — когда-нибудь все это должно было закончиться!»

Он снял пистолет с предохранителя и взвел курок. Как в игре. И нажал на спусковой крючок. Выстрелы прозвучали, как из детской игрушки, не громче, чем хлопки ладоней. Он замер в тишине, а в сущности, среди стонов разбросанных израненных тел…

Весь день мы провели на пляже, подальше от шума-гама и разноцветных пляжных зонтов. Мы сбежали от пляжной суеты, но плеск волн сюда долетал. Море медленно вздыхало, верное своему постоянству разрушать и отнимать. В обед, перекусывая бутербродом, Лора неожиданно заявила:

— А я не верю твоим объяснениям о конце истории, тому, что если перестанут писать хорошие книги, то… как бы это сказать… люди перестанут понимать настоящие слова, и Истории придет конец.

— Да ведь это просто, как дважды два, — ответил я, — в «Войне и мире» Льва Толстого или в «Моем столетии» Гюнтера Грасса больше истории, чем в любом учебнике.

— Но все же Фукуяма считает…

— Да при чем тут этот перепуганный японец, — ответил я с набитым ртом, — и История ни при чем. Но она растает и исчезнет, если ее не перескажут. Как ты не понимаешь, без слова все мертво, без жизни каждого из нас. Слова уже никому не нужны, слова умирают, а ведь с ними связано сохранение всего остального.