Владимир Зарев - Разруха

Я выходил из троллейбуса на остановке у «Попа» — памятника патриарху Евтимию, воровато озираясь. От напряжения у меня не было сил даже высморкаться. Шмыгая носом, садился на одну остановку в трамвай: я должен был благополучно довезти до редакции зарплаты этим дебилам, которые целыми днями плевали в потолок, решали кроссворды или исподтишка разглядывали недавно появившиеся порножурнальчики. В нашу бухгалтерию я вваливался, весь дрожа, мне нужно было минут пять, чтобы восстановить дыхание. Любой здравомыслящий человек на моем месте отволок бы хоть одну торбу денег себе домой, ведь нетрудно было сочинить какую-нибудь правдоподобную историю, которая не только не бросила бы на меня и тени сомнения, но даже превратила бы в героя. Вокруг царило повальное безнаказанное воровство, коррумпированная полиция бездействовала, продажное правосудие трещало по швам, как прогнивший барак, но я был для этого слишком глуп или, что еще хуже, страдал излишеством, которое вышестоящие хапуги называли моралью. Возвращался вечерами весь пропитанный запахом порока, засаленных от постоянного употребления, приносящих несчастье денег — бросал пустую торбу в коридоре у вешалки и спешил к телевизору, смотреть последние известия.

Тиражи наших книг головокружительно падали, а Бобов в своем пресмыкающемся благодушии постоянно увеличивал расходы журнала. Я убедил его купить для редакции Ладу-девятку, загружал ее книгами, пока она не проседала от тяжести, и отправлялся колесить по всей стране. Я тогда действительно изучил родину до самых ее глухих закоулков, но не полюбил [32] Аллюзия на широко известное высказывание писателя Алеко Константинова: «Узнай свою родину, чтобы ее полюбить». . Останавливался в первом городке, оставлял пачку книг в одном книжном магазине, во втором — две, в областном центре — по пять-шесть пачек. Летом не раз был на грани теплового удара, зимой мерз, как цуцик, недосыпал, потому что гостиницы были дороги и спать приходилось прямо в машине, есть бутерброды с заветренной колбасой и пить литрами кофе. Через неделю я выезжал снова, с другими книгами и смутной надеждой получить хоть часть денег за предыдущие.

Не забуду морозный вечер в канун Рождества 1994 года. Мы только что издали роман Гора Видала «Император Юлиан», я привез две паллеты книг на книжную биржу в полиграфическом комбинате, отупев от холода торчал рядом с ними, дымя, как паровоз, чтобы согреться, и взглядом изголодавшего пса следил за мелкими распространителями. «Что тут у тебя, кто написал?» — важно и хмуро интересовались те. «Гор Видал, известный американский писатель, — объяснял я, шмыгая потекшим носом, — историческая проза о древнем Риме, разбирают, как горячие пирожки». К семи вечера снег окрасился в болезненный густо-синий цвет, словно мир вокруг меня пересняли через копирку, к тому времени мне удалось продать всего две пачки. Ко мне подошел складской уборщик-цыган со своей тележкой, сделал глоток ракии из ополовиненной бутылки, утер нос рукавом и сказал: «Вижу, бедолага, что дела — швах, но мне нужно мести пол». И я, сорокапятилетний мужик, заплакал.

На следующий день в редакции, когда я зашел в бухгалтерию отчитаться в мелкой сумме, Бобов, как раз к тому времени выспавшись, пригласил меня в свой кабинет, угостил сигаретой и с угрожающей сердечностью потер свои белы рученьки.

— Ты был прав, Марти, уж очень нас много… рынок съежился, как шагреневая кожа, скукожился совсем, этот сучий рынок.

— И что? — зло спросил я, не в силах простить себе вчерашней слабости.

— Пятерых наших сотрудников отправляем на пенсию, возраст позволяет, — грустно сообщил он, — но вдобавок мы с начальством решили сократить и тебя.

Я уставился на него в полном недоумении. На мгновение мне показалось, что он наотмашь хлестнул меня по лицу своей коротенькой чистенькой ручкой, но обида и гнев были настолько сокрушительными, что тут же улетучились. Я почувствовал странное облегчение, словно нашел бесценную утерянную вещь. Губительную легкость обретенной свободы.

— Знаю, брат, что несправедливо, — Бобов поднял к лицу роман Гора Видала, закрываясь, — ничего не говори, у меня голова просто раскалывается.

Это все Вероника тоже помнила…

Мое ничем не обоснованное увольнение было не только неожиданным, но и самоубийственно-нелепым для журнала. Вероника восприняла очередную несправедливость тяжелей, чем я, она была человеком прагматичным и просто не могла найти логичной причины.

— Ну, почему, Марти? — Мы сидели в одном из первых китайских ресторанчиков, у так называемого Женского рынка, в заведении было тесно и неуютно, висели красные фонарики из рисовой бумаги, на стенах красовались страшные до смешного драконы, но экзотическая еда была очень вкусной.

— Понятия не имею.

— Ты ведь работал, как вол, все тянул на себе, чтобы эти ленивые кретины…

— Это страх… — вяло отмахнулся я. — Бобов боится своего партийного прошлого, другие боятся, что их заставят работать. Сейчас все чего-то боятся.

— Но ведь это ты спас журнал…

Через год, в один снежный декабрьский день, журнал «Сезоны», окончательно обанкротившийся, был бесславно закрыт.

— Предполагаю, именно поэтому меня и убрали.

— Потому что ты придумал, как их спасти?

— Потому что, сам того не желая, сделал их страх невыносимым, — смущенно уточнил я.

— Напиши об этом роман! — мстительно посоветовала Вероника. Она все еще наивно думала, что слова кому-то нужны, что кому-то они внушают доверие и вызывают интерес, что они что-то значат и могут звучать приговором.

— Разумней будет создать издательство, — бодро ответил я. — Я поднабрался опыта, припас несколько подходящих книг, ты их переведешь. Но у нас нет… — я умолк на полуслове и занялся супом из ростков бамбука.

— Чего нет, Марти?

— Денег… чтобы издать книгу приличным тиражом, нужно много денег… — договорил я.

Ночью мы любили друг друга, тогда мы это делали слишком часто. Подсознательно Вероника верила, что ее объятия — моя тихая гавань, что ее ласки отвлекают меня и придают уверенности, что само постоянство этих занятий предохранит нас от отчуждения и ненависти.

Было поздно, панельные стены скукожились от тишины.

— О чем ты думаешь? — ее рука путешествовала по моей груди.

— Ни о чем. Полная пустота в голове… Не чувствую себя в себе.

— Я спросила, о чем ты думаешь…

— Я боюсь, — чистосердечно признался я.

— А почему бы тебе не сходить к Бояну Тилеву? — неожиданно спросила она, — все-таки вы были добрыми друзьями, правда?

Я возликовал, ее идея показалась ужасно простой и обнадеживающей. С Бояном Тилевым мы изучали в университете болгарскую филологию и ходили в литературный кружок в Доме студента. Он помнил наизусть одно мое знаковое стихотворение. В студенчестве я начинал с поэзии.