Владимир Зарев - Разруха

Я почувствовал себя униженным. Меня охватила ярость, в сознании всплыл безрадостный вопрос Вероники: «почему?» Кто и почему бессовестно раздал деньги таким кретинам, как мой однокурсник? Я был готов к тому, что он изменился, что заважничал, но ждал совершенно другого: представлял себе его обремененным грузом ответственности за собственное богатство и за ту свободу, которую ему это богатство подарило. А он остался выпендрежником и тряпкой. «Я тоже тряпка, — мстительно парировал я самого себя, — но, по крайней мере, тряпка без выпендрежа». Почему, когда их осыпали этими немереными деньгами, они не вложили их во что-нибудь разумное и полезное, не стали банкирами, чтобы и их сыновья были банкирами, не выкупили рухнувшие госпредприятия, чтобы их модернизировать и оживить, не стали предпринимателями, чтобы и дети их были предпринимателями, не создали новые рабочие места никому, кроме крупье и проституток? Почему эти гады зарыли огромные, упавшие с неба деньги в квартиры, дома с медными крышами, в наборные паркеты и венецианский мрамор, в «мерсы» и костюмы от Версаче, в дорогостоящие тусовки и коктейли? Кто и зачем обрушил эту лавину, кто и почему все это позволил?

Я харкнул на письменный стол красного дерева, но, очнувшись, испуганно огляделся по сторонам и тут же стер свой гнев рукавом единственного костюма. Что-то неподвластное разуму, сам воздух этого выпендрежного кабинета, лишали меня сил к сопротивлению. «Неудачник, — сказал я себе, увидев свое отражение в зеркале. И ткнул в него пальцем. — Ты неудачник!» Меня охватило полное смятение, полная беспомощность. Я хлопнул второй стакан виски. Наконец, вернулся Боян.

— О-о, Марти… — протянул он, словно спрашивая: «Ты еще здесь?» — напиши мне свою концепцию и приноси, — а потом, передав меня в объятия силиконовой улыбки Брижит Бардо, добавил: — Нежная моя, для господина Сестримского я всегда на месте!

Похоже, эти слова были тайным паролем и означали «эту плесень ко мне не допускать ни под каким видом!», потому что охрана больше на пушечный выстрел не подпустила меня к «святая святых», а секретарша ни разу не соединила с господином Тилевым по телефону.

Вероника была неправа, я не пил и боролся, как мог. Чтобы хоть что-нибудь заработать, два месяца писал некрологи. «Они должны звучать патетически, мы, сочувствуя горю, будем стремиться возвысить горечь утраты, не так ли?» — сказал мне шеф похоронного бюро «Харон», смягчив скорбную улыбку сиянием золотого зуба. Кормиться за счет смерти оказалось делом скучным, недостойным, а главное — неприбыльным, за прочувствованные эпитафии мне платили гроши. Потом один благодарный бывший ученик мамы взял меня в свое рекламное агентство, но то ли из-за приобретенных в «Хароне» навыков, то ли из-за того, что я начал ненавидеть себя, все предложенные мною рекламы вызывали не желание обзавестись рекламируемым товаром, а исключительно скорбь. Когда в исторический апрельский день я принес ему новые слоганы: «Только стиральный порошок „Тайд“ очистит вашу жизнь… Мы вторые, но первых нет» и «Работа делает всех свободными. Водка „Селект“ — работа для всех», он сначала решил, что я над ним издеваюсь, а потом не знал, куда девать глаза от смущения.

— Господин Сестримски, я уважаю вас как писателя, — сказал он виновато, — но эта работа не для вас.

Пять месяцев я околачивался на бирже труда, пока измученная жарой, иссохшая и постоянно кашляющая чиновница (подозреваю, больная туберкулезом) ни сжалилась надо мной и ни направила в фирму со звучным названием «Конкуренция и процветание». Интервью длилось два часа, со мной беседовали по-английски и по-русски, я писал под диктовку на компьютере, и наконец, меня выбрали, отказав профессору-географу и бывшей учительнице математики. Меня предупредили, что платить мне будут по минимуму без социального обеспечения. Я покорно согласился.

Странный бизнес «Конкуренции и процветания» состоял в организации самых разнообразных конкурсов — не важно, каких: на лучший дизайн подарочного календаря, якобы заказанного ООН, на лучшее исполнение на волынке по фантомному культурному лжепроекту ЮНЕСКО, на лучший дизайн сети модных парикмахерских, на смену плитки в несуществующем бассейне старой школы, стены которой не знали ремонта лет сто, на место ведущего редактора кабельного телеканала, на пост замдиректора сгоревшего двадцать лет назад государственного цирка… Конкурсы объявлялись публично, в какой-нибудь популярной многотиражной газете, и на них откликались сотни доверчивых простачков. Эти наивные люди приходили в наш офис на улице Ивана Шишмана, доверчиво покупали дорогостоящие бланки и вносили по двести-триста тысяч левов за оформление документов (это было еще до введения в нашей стране Валютного совета, стабилизировавшего курс валют, а тогда из-за инфляции счет деньгам шел на тысячи), чтобы получить право участвовать в столь многообещающем проекте. Через несколько месяцев, когда конкурсанты заваливали нас своими идеями, очумев от бессонницы и надежд, «Конкуренция и процветание» опять-таки публично объявляла, что «в связи со слабым интересом и низким уровнем конкуренции конкурс откладывается на полгода». При желании явившиеся на первый тур конкурса могли снова купить безумно дорогие бланки и внести очередные триста тысяч левов, чтобы участвовать во втором туре. Моя должность называлась «эксперт», на самом деле я выступал в роли мошенника чистой пробы. Меня стала мучить совесть, но куда страшней было то, что шеф норовил во всех спорных случаях прикрыться мной. «Это решение нашего многоуважаемого эксперта», — отвечал он, отсылая брызгающих слюной и кипящих от ярости соискателей ко мне. Я шкурой почувствовал, что в следующем туре озверевшая толпа меня просто линчует, и своевременно сделал ручкой. Мое место заняла вышедшая на пенсию оперная певица с мировым именем.

В том же проклятом для меня году по телевидению демонстрировали сериал «Страсти». Неожиданно мне позвонил бывший литературный критик Бебо Тончев, с которым мы друг друга недолюбливали, теперь он был владельцем издательства «Бронзовый Икар».

— Марти, — раскашлялся он в телефонную трубку, — знаю, что ты сидишь без работы. Хочу предложить тебе позорище, но можешь заработать хорошие деньги.

— Обожаю позориться, — ответил я, — о какой сумме идет речь?

— Ты еще не спросил, о какой работе идет речь.

— Две тысячи долларов, — отрезал я, — и если нужно, я прилюдно оголюсь на площади Баттенберга.

— А почему именно две тысячи? — снова раскашлялся он.

— Столько мне нужно на издание книги.

— И ты, Брут… Книги сейчас не покупают.