Владимир Зарев - Разруха

Его раздражение неимоверно возросло, когда в один мартовский день к нему в офис пришел Маринов. Боян подготовил сделку по продаже грекам двухсот тысяч тонн российского металла — сделка была рассчитана на год, чистая и выгодная. Греки уже перевели банковский аккредитив в Москву, но деньги русские должны были получить только после поставки всего товара. Риска там не было, прибыль ожидалась весьма внушительная. Маринов был мелким перекупщиком, работавшим с какой-то британской фирмой и использовавшим наработанные ею на российском рынке связи. Человек он был до крайности занудливый, многословный и суетливый, казалось, у него двигались все части тела, он потирал руки, барабанил по столу пальцами и постоянно что-то трогал на письменном столе Бояна. Его это бесило. Раздражала и необходимость платить этому пугалу по полтора доллара за тонну, которые тот, бесспорно, заслужил.

— Мамочки, если все срастется, вы понимаете… — Маринов ожесточенно поскреб в затылке.

— Да все уже срослось, — резко прервал его Боян.

— Благодаря вам, господин Тилев, вы просто блеск! — он снова почесал темя, а потом, украдкой посмотрев на свои ногти, подул на них. — Вы и ваша компаньонка.

— Какая компаньонка? — не понял Боян.

— Она тоже блеск, дьявольски красива, конечно, но мозги у нее… таких еще поискать, — легкомысленно выпалил Маринов, кивнув в сторону приемной, куда вышла Магдалина, чтобы внести поправки в договор и распечатать его.

Боян почувствовал, как кровь ударила ему в голову, протянул руку, выдернул у Маринова свое пресс-папье и еле сдержался, чтобы не швырнуть им в него. От гнева у него потемнело в глазах.

— У меня нет компаньонов, господин Маринов, — прошипел он. — Это моя помощница.

— Ах, вот как! Простите. Откуда мне знать?

Вечером, когда они ехали с работы, Боян пристально глянул Магдалине в лицо, на котором мелькало отражение уличных огней. В сиянии реклам оно постоянно менялось, ускользало от него, казалось спокойным и надменным. Снова нахлынула ярость — он сжал кулаки, ногти до боли впились в ладони.

— Мне нужно сказать тебе что-то важное, — проронил он. — Это касается тебя лично. Сегодня я тебя уволил.

— Решил сэкономить на зарплате? — рассмеялась Магдалина, ее рука расслабилась и незаметно погладила его.

— Я вполне серьезно. Это ведь идиотизм, совершенно немыслимое дело, чтобы ты, моя будущая супруга, работала у меня секретаршей.

— Но ведь я тебе нужна… — она запнулась, едва не сказав: «Я единственная, кому ты можешь доверять».

— Чепуха! — он понимал, что несправедлив, что болезненно ранит ее, лишая главного, завоеванного ею права: заботиться о нем и служить ему верой и правдой. — Мне до смерти надоело, что Краси Дионов ежедневно трется в моем офисе и заглядывает тебе под юбку.

— Ты меня стыдишься? — Она сжалась, словно он ударил ее на глазах у Прямого.

Они замолчали. Рваная темнота на окружном шоссе разделила их. Прямой, не обращая внимание на столпотворение машин, гнал вперед, не снижая скорости.

— Не понимаю, в чем я ошиблась?

— Чепуха, — зло повторил Боян.

— Чем тебе не угодила… — задумчиво размышляла она вслух.

— Сегодня этот придурок Маринов заявил, что ты моя компаньонка, — все-таки не сдержался он.

И Магдалина все поняла, сложила руки на коленях и окаменела. Теперь фары встречных машин скользили по ее лицу, как по глыбе льда.

Ее отсутствие в офисе сразу же почувствовалось — нет, работа текла по-прежнему, но лишилась былой задушевности и доверительности, время потекло тоскливее и скучнее. Впервые он оказался в Париже один, и когда растерянно бродил по бульварам, запоминая жесты женщин, шевеление ветвей платанов, течение Сены, впитывая в себя очарование этого величественного города, ему становилось все обиднее, что не с кем было поделиться всем этим великолепием. Без Магдалины его намерения лишились нежности, он почувствовал себя огрубевшим и, как ни странно, брошенным.

Боян предположил, что она сломя голову ринется в светскую жизнь, станет ходить в гости и принимать у них в доме чужую суетность, что займется шопингом и легким флиртом, танцами, фитнесом, массажем, теннисом на кортах дипкорпуса, кофепитиями в отеле «Хилтон». Или, подобно Марии, станет искать покоя и упования в эзотерике, в недостижимом познании потустороннего. Это бы его утешило.

Но в ее жизни произошло нечто совсем иное, окончательно выбившее его из колеи. Бесконечной чередой к ним в дом потянулась вся ее родня из городка Сапарева Баня. Братья и сестра с незапоминающимися именами, и двоюродные братья и сестры с незапоминающимися лицами. Возвращаясь с работы, он неизменно заставал кого-нибудь из этих ничтожных, изнуренных трудом людишек, подавленных великолепием их дома, привозивших в подарок домашнюю курицу, бутылку вонючей домашней ракии или ящик яблок из своего сада. Они не смели как следует усесться на стуле, количество столовых приборов лишало их аппетита, а после застолья они собирали в потрескавшиеся ладони крошки со скатерти и высыпали их на подоконник — воробышкам. Они не умели под держать разговор, все без исключения казались рано постаревшими и, демонстрируя «хорошие манеры» и восхищение им лично… молчали. Противостояние Магдалины оказалось спартанским и воистину жестким, как его раздражение. Это была не демонстративная строптивость, а настоящая война.

Однажды вечером, уже в апреле, когда он, голодный, с пересохшим горлом, вернулся домой, в прихожей услышал детский голос, доносившийся из столовой. И застыл на месте, озираясь, словно желая убедиться, что попал к себе. К нему выбежал мальчуган со смеющимися глазами — гладко причесанный, в смокинге и при бабочке.

— Ты кто? — спросил он Бояна.

— Пеппи, сначала нужно поздороваться, — Магдалина держала в руках тарелку с недоеденным супом. И сияла такой красотой, что ему стало дурно. Господи, да это же ее сын от Корявого.

— Добрый вечер, — сказал Пеппи, — а ты кто?

— Это Боян, — покраснела Магдалина.

— Тот самый Боян, — уточнил Пеппи, — который торговец?

— Я действительно Боян, — сказал он, — но я не торговец.

— А у тебя есть гербарий с препарированными бабочками?

— Нет, — растерялся он.

— А у моего дяди в Сапаревой Бане есть. А все это, — ребенок развел руки, словно желая растаять, раствориться в необъятности этого дома, — оно твое?

— Наше… с твоей мамой — смутился он.

— Значит, не мое.

— Пеппи, перестань, — свободной рукой Магдалина его слегка шлепнула.

— Маму нужно слушаться, — назидательно ляпнул Боян. — И доесть свой суп. — Он поцеловал Магдалину и голодный поднялся в свою спальню.

Магдалина избегала говорить с Бояном о сыне, но он знал, что она по пять раз на дню звонит своим родителям, чтобы узнать, как он. Он предположил, что она соскучилась по ребенку и взяла его погостить на неделю-другую. Впервые он дал себе отчет в том, что она мать, что может любить еще кого-нибудь кроме него. Мальчишка был шумным и необузданным, как Корявый, находчивым и умным, как Магдалина, он появлялся из ниоткуда, всем интересовался, постоянно был в движении и все трогал, совсем как тот кретин Маринов. В его шумном присутствии Боян чувствовал себя, словно в окружении Корявого, Магдалины и Маринова одновременно. Словно они загнали его в угол маленькой непроветренной комнаты. Порой он ловил на себе его вкрадчивые взгляды — мальчишка втихую изучал его, как игрушку, которую страшно хотел заполучить, но не смел потрогать.