Николай Евдокимов - Происшествие из жизни...

Безрукие, безногие, как им повезло, счастливые люди! Ну отчего судьба не пощадила Гришу? Без ноги или без руки можно жить, не такая уж это беда, но как жить без глаз? Всю жизнь ходить с поводырем?

Едва она села на скамейку, как прибежала санитарка.

— Слава богу, ты, голубушка, не ушла. Гришенька желает тебя видеть, тебе велено прийти к нему в палату, быть поласковее.

Светлана снова шла по лестнице на третий этаж, шла и не могла понять, хочет ли сейчас видеть Григория или нет. Хочет! Конечно, хочет. Какие могут быть сомнения или колебания? Конечно, хочет. Как же ей не хотеть? Просто она не знает, как нужно держаться с ним: жалеть, утешать, говорить, что и слепые живут на белом свете, или разговаривать так, словно ничего не произошло.

Григорий лежал в большой палате в дальнем конце, у окна. Светлана прошла по узкому проходу между кроватями и села на табуретку у изголовья Григория, спиной к двери, ко всем, кто находился в палате, так ей было удобнее, легче, она будто осталась с ним наедине.

— Прости меня, — сказал Григорий.

Григорий сказал? Нет, не Григорий. Где он? Его не было, ее Гриши. На кровати лежало нечто лишенное лица, шевелились обожженные синие губы.

— О чем ты говоришь? — проговорила она, смотря не на него, а в открытое окно, где плыли белые облака по голубому небу. Белые облака, голубое небо, зеленые деревья, коричневая заводская труба вдали, золотой купол церкви, серебряная река. Он не видит всего этого и никогда не увидит. — Это я виновата, прости меня…

Она долго сидела у его кровати, мучительно долго, он держал ее руку в своих руках, целовал, и всякий раз Светлана закрывала глаза, чтобы не видеть его рта. Наконец ей сказали, что пора уходить, и она решилась, нельзя же встать и так просто уйти, нельзя ведь, и она наклонилась, прикоснулась губами к его губам.

— Выздоравливай, — сказала она. — Я люблю тебя.

Она понимала, что это надо сказать, и сказала, и повторила еще раз:

— Я скоро приеду… Я люблю тебя.

Но, говоря так, она уже знала, что больше никогда не увидит его. И потому снова осторожно поцеловала его.

— Прости меня…

Мучила ли Светлану совесть?

Ну ты смотри! Совесть! При чем здесь совесть, дурашка? Все люди хороши, всякий умеет читать мораль, а поставь его на место Светланы, интересно, как бы он сам поступил. Неизвестно! То-то и оно.

А все-таки мучила ли Светлану совесть?

Глупый вопрос, ну, неужели не мучила, неужели она совсем бесчувственная дура? Сколько слез выплакала, какими только словами не обзывала сама себя. Но что она могла поделать с собой, если все ее существо противилось мысли соединить свою молодую жизнь с жизнью куклы в белой маске, которая лежала на госпитальной койке в городе Владимире. Это был не Григорий, нет. Григория она по-прежнему любила, того прекрасного, нежного мальчика, которого встретила когда-то на новогоднем вечере. У Григория были ласковые руки, несмелые, но озорные, губы упругие, сладкие, от них пахло молоком, а молоко, которое привозила тогда, до войны, каждое утро молочница из Кунцева, пахло его губами. Этот человек с забинтованным лицом ничем не напоминал Григория, руки ею были шершавы, суетливы, даже злы, он тискал ее пальцы, мял их, жал не ласково, нет, а больно… Но она прикусывала губы, чтобы не вскрикнуть, и терпела. Какое отношение имеет этот человек к тому мальчику, которого она любила и любит, к ее Грише, Гришеньке? Никакого…

Прошло немало времени, прежде чем Светлана решилась сказать дома, что с Григорием у нее все кончено, все, дорогие товарищи, порвато-поломато, возвращения нет и не будет.

— Хватит, я устал, — сказал Трижды Величайший. — Как скучен человек, из века в век одно и то же.

— А ты ждал иного? — воскликнул за его спиной Адуи, засмеявшись зло и надменно. — Мои уроки хорошо усвоили люди.

— Откуда ты взялся? — не оборачиваясь, сердясь, прошептал Трижды Величайший. — Иди прочь. Ты надоел мне. Все идите прочь! И ты тоже…

Он щелкнул меня по лбу, и я вылетел сквозь окно, через сад, далеко в поле, и плюхнулся на раскаленную почву, где корчились от жары бывшие земные жители. Как мне надоели эти бесконечные полеты из одного пространства в другое, из одного конца владений Трижды Величайшего в другой! Я устал, я хотел забвения, пустоты. Бессмертие души — есть ли большее наказание? Что толку в посмертном наказании, если, раскаиваясь в земных грехах, ничего не можешь исправить, вернуть…

Терзают меня муки совести, а за какие грехи? Не знаю. Верите ли, честное слово, не знаю! На земле хоть можно было жаловаться, если что не так, а тут некому жаловаться…

…Преодолев семь сфер в семи пространствах, Рахасен снова оказался в Москве, у дверей учрежденческого небоскреба, где помещалась и контора Сергея Григорьевича.

Было два часа, обеденное время, когда он вошел в приемную Сергея Григорьевича.

Людмила Павловна пила чай и едва не выронила чашку, увидев его.

— Здравствуйте, — сказал он, — Сергей Григорьевич у себя?

Нет, это непостижимо: он снова пришел и снова, как тогда, в первый раз, смотрел на нее неправдоподобно синими глазами. Она не испугалась, она, как и прошлый раз, почувствовала удар в сердце и поняла, что снова, преодолев свой страх перед Сергеем Григорьевичем, сделала бы то же самое, что и тогда — впустила бы этого молодого красавца в кабинет начальника. Она бы сделала это обязательно, но Сергей Григорьевич третий день болел, отлеживался за городом, на даче и Людмила Павловна при всем желании не могла помочь странному посетителю.

— Он болен, — сказала она, краснея.

Она покраснела потому, что поймала себя на мысли — она рада ему и не хочет, чтобы он повернулся сейчас и ушел. И, пытаясь задержать его хотя бы еще мгновение, Людмила Павловна сказала, с трудом преодолевая смущение:

— Вы опять пришли в неурочное время… Хотите, я запишу вас на вторник, на утро? Сергей Григорьевич, наверно, уже приступит к работе.

Рахасен смотрел на нее, удивляясь выражению ее лица, в котором были и растерянность, и стыдливость, и жалкое что-то. Она боится его, что ли? Но зачем ей бояться? Он, Рахасен, пришел не за нею, а за ее начальником.

— Извините, — сказал он, — я обидел вас прошлый раз?

— Что вы! Какие пустяки! — воскликнула Людмила Павловна, краснея еще больше. Она, наверно, расплакалась бы, не выручи ее телефонный звонок. — Да? — сказала она, подняв трубку. — Конечно, Юрий Иванович, сегодня же отвезу все бумаги Сергею Григорьевичу. Ну и что? Прогуляюсь к нему на дачу. Не надо, не беспокойтесь, все будет в порядке.

Она повесила трубку. Не поднимая глаз, спросила:

— Записать вас на вторник? Как ваша фамилия?

Рахасен засмеялся:

— Моя фамилия? Семисферов — моя фамилия.

Он посмотрел, как она аккуратным крупным почерком вывела в толстой тетради: «Тов. Семисферов, вторник, 10.40», — усмехнулся и пошел к двери.