Николай Евдокимов - Происшествие из жизни...

— Была б ты на моем месте, дура злая! — плача, воскликнула Светлана.

Вика махнула рукой, ушла со двора. Какое у нее было хорошее настроение, когда сидела на солнышке, мечтательное, спокойное, а теперь будто и впрямь кошки скребут на душе. Как смеет Светлана на нее орать? Разве это она, Вика, виновата, что Григорий пропал?

Все-таки где он может быть? Не иголка же — человек. Куда отправился? К школьным приятелям?

Вика села на скамеечку в сквере у Тишинского рынка, стала думать. Думать надо было быстро, потому что надвигались сумерки. Но быстро ей не думалось. Впрочем, тише едешь, дальше будешь, и вдруг Вика почти с уверенностью решила, где сейчас находится Григорий. Только в одном месте он может быть.

Она села в автобус и поехала к Ваганьковскому кладбищу.

Григорий сидел у могилы своих родителей, она не ошиблась. Могила находилась в самой глубине кладбищенских тропок и была невидна из-за густой травы и кучи мусора, набросанного, видимо, с соседних могил. Неухоженный, заброшенный клочок земли с воткнутой в него ржавой железкой, на которой вместо имени белой краской начертан номер этого прибежища умерших родителей Григория — их последней и вечной квартиры.

Григорий сидел на траве, прислонясь к ограде. Не было на его лице печали, был покой. И в то же время во всем его облике, в руках ли, лежащих ладонями на согнутых коленях, или в неподвижности застывшего в одном положении тела, проступали обреченность, усталость и отрешенность от этого мира, все-таки живого, наполненного звуками тишины. Если прислушаться, доносился даже звон далекого трамвая, редкие гудки автомобилей, неясный гул большого города, деревья шелестели, мошки роились, птицы кричали, одинокие прохожие шуршали подошвами по песчаным тропкам. Живая жизнь таилась в тишине кладбища, но слышал ли что-либо Григорий, застывший, как изваяние, погруженный в свои мысли?

Затаясь, Вика долго смотрела на него — он не двигался, хотя сидел в неловкой позе. Она устало стояла в отдалении, боясь пошевелиться, выдать неосторожным движением свое присутствие. Но вечно стоять так тоже нельзя, и Вика пошла к нему, протискиваясь между оградами могил, удивляясь, как же он тут шел, где и зрячий-то едва различит узкий проход.

— Это я, Гриша, — сказала она. — Извини, пожалуйста. Дома переполох, все ищут тебя, в милицию сообщили. Не сердись, пожалуйста. Ты бы хоть сказал кому-нибудь. Пойдем домой.

— Сядь тут, Вика, — сказал Григорий, не удивившись ее появлению, не испугавшись и не рассердившись, — сядь.

Она присела на землю рядом с ним.

— Понимаешь, — сказал он почти радостно, — я вышел на улицу и пошел, я сам шел, понимаешь, никого не расспрашивал, только здесь, на кладбище, спросил, и какая-то женщина привела меня сюда. А так я сам шел, все время сам и ни у кого не спрашивал дорогу. Понимаешь?

— Конечно. Значит, ты совсем здоров, ну, только не видишь, а так, значит, все можешь делать самостоятельно.

— А ты? Как ты меня нашла?

— Не знаю. Я и не очень-то искала. Подумала, где ты можешь быть, и догадалась, села на автобус и приехала. Ты всех напугал, но ты молодец, сам нашел сюда дорогу.

— Сам, — сказал он. — И, понимаешь, не так долго шел. Удивительно, правда?

— Совсем не удивительно. Ты молодец. Знаешь, тут все заросло, можно, я повыдергиваю траву?

— Я вижу, — сказал он. — Так и сказал «вижу». — Пусть растет, трава — не мусор.

— Не мусор, конечно, — согласилась Вика. — Ты сам пойдешь домой или вместе?

— Еще посидим немножко и пойдем. Ладно?

— Конечно. Сиди сколько хочешь… А я все же чуть-чуть приберусь, а то накидано всякой всячины. Можно?

— Убери, — сказал он.

Она собирала хлам, набросанный здесь временем и людьми, относила на главную аллею в мусорный ящик, а Григорий по-прежнему сидел в своей застылой, словно бы обреченной позе. Но Вика понимала, что это не обреченность и не отчаяние, а душевный покой, согласие с самим собой, умиротворенность. И она была права — сейчас или, точнее, с той минуты, когда он добрался сюда, ощупал руками осевший, заросший травой могильный холмик, под которым спали его родители, сказал им: «Здравствуй, папа! Мамочка, здравствуй!» — и заплакал, оглаживая теплую землю, он ощутил нечто похожее на радость. С ним случилось самое большое несчастье, но он живет и надо жить. Он постарается жить, изо всех сил постарается. До сих пор он оплакивал себя и свою судьбу, с каждым днем его все больше захватывали безнадежность и желание умереть. Эти чувства остались в нем и сейчас, но пришла надежда, что он сумеет жить дальше. Он сидел, не замечая времени и не думая ни о чем и не вспоминая ничего, отдавшись тому покою и той легкости во всем теле, которые обволакивали его тем больше, чем дольше он сидел. Появившись, Вика не нарушила его покоя, она только напомнила ему о внешней жизни, куда ему надо возвращаться, чтобы продолжать жить и надеяться. И теперь, слушая, как она возится, убирая мусор, как ходит туда-сюда, а легкий ветерок от ее движений шуршит, обдувая его лицо, Григорий испытывал почти благодарность к ней.

— Ты устала, — сказал он, — отдохни, и пойдем.

— Солнце заходит, большое, желтое. Воробей сел на ограду, совсем малыш. А вон там ворона на ветке сидит и качается. Видишь?

Она проговорила «видишь» и испугалась, хотела сказать «прости!», но, наоборот, еще раз повторила:

— Видишь? Она нарочно качается, хитрая. А ветер ей перья раздувает…

— Смешно, — сказал Григорий.

— Смешно!

Вика поняла вдруг, что заплачет, и торопливо ушла за ограду к главной аллее, к мусорному ящику и здесь зарыдала, тихо всхлипывая, боясь, что Григорий услышит. Но он не услышал, потому что, когда, успокоясь, она вернулась, он спросил:

— Пойдем? Или посидим?

— Давай посидим, — ответила она, — одну минуточку, чуть-чуть — и пойдем…

Они посидели чуть-чуть и поднялись, и пошли.

— Я возьму тебя под руку, — сказала Вика, когда они вышли с кладбища. — Так удобнее будет. Ладно?

— Ладно, — согласился он.

Ведя его по улицам к дому, Вика словно смотрела на себя со стороны, глазами прохожих. Ей неловко было, казалось, что все обращают на них внимание, одни сочувствуют, жалеют, другие не осуждают, нет, какое может быть осуждение, но словно настороженно, с затаенным страхом обходят, как больных, от которых можно заразиться. И в то же время она испытывала почти гордость за то, что не такая, как все, что выделяется из толпы, служа поводырем слепому солдату с обезображенным лицом, ощущая даже жертвенность своего поступка.

Теперь почти каждый день Вика стала выводить Григория на прогулку. Сначала это ее тяготило и утомляло, но скоро она привыкла и с легкостью бежала к его дому, где Григорий ждал ее у подъезда. Он слышал ее шаги и улыбался. Нет, она не могла без смятения видеть эту его улыбку, обожженные губы выворачивались, а лицо с прикрытыми маской глазами становилось страшным. Оторопь охватывала ее, но только в первое мгновение, а потом, взяв его под руку, она шла с ним по тишинским переулкам и рассказывала, что делала сегодня, что читала, а он рассказывал ей о своих заботах, а главное, о том, что почти умеет читать пальцами — каждый день Александра Ивановна водила его обучаться науке познания мира осязанием. Он приобретал уверенность в себе, он строил планы на будущее, теперь он уже легко ходил один с палочкой-поводырем, постукивая ею перед собой, собирался поступать в университет на исторический факультет. Правда, в школе он хотел совсем другого, думал тогда, что его судьба быть летчиком, но история ему тоже была по нутру. История — как приключенческие романы, которых он начитался в юности, а историк — все равно что Шерлок Холмс, сыщик, криминалист и философ одновременно.