Николай Евдокимов - Происшествие из жизни...

Вика не ходила на кладбище, она сама будто умерла. Сидела в избе, не двигаясь, молча, не замечая, не слыша внешней жизни. На коленях ее лежала маска Григория, которую он оставил на сене в сарае, когда она спала счастливым сном. Она сидела, смотря на эту маску, сидела день, ночь, еще день, и сон не брал ее. А потом сразу, в одно мгновение рухнула, тетя Лена едва успела ее подхватить и, уже спящую, дотащить до кровати.

Спала она сутки, а проснувшись, встала, сжевала помидор, но ее тут же вырвало, сказала:

— Спасибо вам, я уезжаю, извините, — и пошла на слабых ногах из избы.

— Куда ж ты такая? — сказала тетя Лена. — Не отпущу тебя, слабую. Сил наберешься, поедешь.

Но Вика словно не слышала. Она пошарила за пазухой, вынула Гришину маску и надела ее на себя.

— Это еще зачем! — воскликнула тетя Лена.

— Оставьте меня! — железным голосом сказала Вика. — Я теперь буду так жить.

— Да разве можно, милая, голубушка?

Но Вика не слушала, вытянув руки, она спустилась с крыльца, мелкими, осторожными шажками побрела к калитке, но свернула к собачьей конуре, споткнулась о полено и упала, ударившись лицом о землю.

Она не вскрикнула, поднялась, побрела дальше, однако, боже мой, куда же она брела? Хотела, наверно, к калитке, а шла в огород. Упала, поднялась, пошла по грядкам.

Тетя Лена не двигалась, с ужасом смотря на нее, это было нелепое и страшное зрелище. Сама с собой играет девочка в прятки? Какая уж тут игра! Бедная Вика металась по узкому пространству двора с таким безысходным отчаянием, что тетя Лена вскрикнула и бросилась к ней и зарыдала, прижимая Вику к груди.

— Разве ж можно себя так казнить, милая?

— Доведите меня до калитки, — холодно, отстраняя ее, жестким голосом сказала Вика. — А там я сама пойду…

Потрясение смертью Григория, казалось, оглушило ее, она не слышала ничего вокруг, только отчаянный вопль в самой себе, заглушавший все внешнее, крик боли и вины: она, она виновата в гибели человека, одарившего ее светом близости, ставшего ей самым дорогим из всех людей. Она должна понести наказание — испытать все, что испытал он, потеряв зрение, и прожить жизнь так, во тьме, как должен был он ее прожить. Она окаменела в своем решении. Пусть что хотят говорят люди, каждый сам себя судит. Маску она не снимет никогда.

Тетя Лена, поняв ее отчаянное упрямство, довезла ее до Москвы, до самого дома.

Вика жила в оцепенении. Она училась жить в темноте, ощупью. Смотреть на нее нельзя было без слез, И понять невозможно. Это было какое-то бессмысленное самоистязание.

— Вика, дорогая, — говорил я, когда она выходила на крыльцо в черной маске Григория, закрывающей пол-лица, и брела в булочную, шаря перед собой палкой, — что ты делаешь? Не губи себя! Я люблю тебя, Вика. Ты необыкновенный человек, но зачем такая жертвенность? Кому это надо?

Она не отвечала, шла с отрешенным лицом.

Мог ли нормальный человек поступить так, как она? Всем было ясно: Вика заболела, сосредоточившись на своем горе. Ее надо лечить.

Но свершилось неожиданное: Вика вдруг поняла, что беременна, что в ее теле зарождается другая жизнь — продолжение Гришиной жизни. Ее жизнь теперь не принадлежала ей, и потому она должна снять черную маску с лица и существовать, как все люди. Ребенок — вот ее искупление и ее судья.

И Вика сняла маску.

Однако ничто не проходит бесследно: прожив в темноте больше месяца и сразу сдернув маску, она и вправду едва не ослепла от яркого белого света. Очки с толстыми стеклами преобразили ее. Не преобразили, нет, а обезобразили.

В положенное время родился мальчик, которого, как и хотела Вика, она назвала Сергеем.

Через год вышла замуж Светлана за веселого, увешанного орденами лейтенанта, и скоро у них родилась дочь Танечка… Жизнь брала свое, все становилось на свои места: забывались прежние обиды, приходили новые надежды. Викиному сыну Сереже было два, а может быть, уже и три года, когда Вика вдруг остановила меня на улице. Все это время я для нее словно не существовал и потому сам едва кивал при встрече. Зачем она вдруг остановила меня? Зачем заговорила после стольких месяцев пренебрежительного молчания?

— У тебя есть что-либо почитать про сыщиков? — спросила она.

— Шерлок Холмс есть, — ответил я, недоумевая.

— Читала, — сказала она, махнув рукой. — Ну, тогда про любовь.

— «Анна Каренина».

— Ну ее. Все там неправда.

— То есть как так неправда? — я обиделся за Толстого, да и можно ли разве столь категорично и безапелляционно отмахиваться от авторитетов?

— Конечно, неправда. Ее мне совсем не жаль, мне Каренина жаль. Скажи, — вдруг спросила она беспечным голосом, — ты правда очень сильно меня любил?

— А ты не знаешь? — я отвернулся, мне вдруг смешно стало: очки едва держались на кончике ее носа и что-то карикатурное появилось в ее облике.

— Неужели любовь проходит? — спросила она.

— Не надо, Вика, — сказал я. — Не будем об этом.

— Не будем, — согласилась она. — Ну ладно, перечту «Анну Каренину», про Вронского, подлеца, почитаю.

— Пожалуйста, заходи, дам.

— Спасибо, я в библиотеке возьму. Будь здоров, не кашляй.

— Что?

— Не кашляй, — сказала она. — Ты глуховат стал? Да?

Она пошла своей дорогой, я своей. Зачем она меня остановила? Зачем затеяла этот нелепый разговор? Искала примирения?

— Ха-ха, — сказал Адуи, как всегда, объявившийся неведомо откуда, — я одобряю тебя, хотя ты ничего и не понял. Она пришла не твоей любви искать. Она боялась, что свою любовь забудет, дурачок. Ты мой достойный ученик.

Боже мой, а ведь он прав, он прав, я только сейчас понял, что именно это хотела она узнать от меня. Увы, стоило очутиться здесь, в потустороннем мире, чтобы понять такую элементарную вещь…

— Хвалю тебя, — сказал Адуи. — Разве его поступок недостоин моей похвалы, Трижды Величайший? — с торжеством спросил он.

— Здесь я наказываю и награждаю. — Трижды Величайший отмахнулся от Адуи, как от назойливой мухи.

— Неужели ты не понимаешь, как мне приятно видеть своих учеников: они везде и всюду, они неизменны от века.

— Гордыня съедает тебя даже здесь. Почему я разрешаю тебе такую свободу? Ты шут, ты тешишь меня, забавляешь. Но знай, и моему терпению есть предел.

— Не надо, не говори так, Трижды Величайший, ты любишь меня. Ты это я, я это ты. Потому и люди, проклиная, на самом деле поклоняются мне. Каждый из них — я. Ну, значит, и ты. Я верно говорю? — спросил он меня. — Она не искала твоей любви. Не обольщайся!

Я не обольщался, я всегда знал — она не любила меня.

Не любовь двигала ею, а жертвенность, так характерная для многих в те годы.

С тех пор я не видел ее много лет. Но однажды — полжизни уже прошло — она нашла меня.

Я открыл дверь квартиры и сразу узнал ее. И ощутил не то чтобы волнение, но какое-то беспокойство — все-таки юношеские забытые чувства, как слабое, затухающее эхо, видимо, не покидают нас даже с годами. Но когда она сказала: