Николай Евдокимов - Происшествие из жизни...

Сад Трижды Величайшего был огромен и красив. Он был засажен благоухающими деревьями и цветами, на ветвях сидели птицы и пели несмолкающие песни, все цвело, радовалось, все источало тончайший аромат. Этот сад был копией того сада, где обитали когда-то первые люди, названные Адамом и Евой, где и произошло падение ангела, ставшего властелином преисподней. Здесь все было искусственное — и деревья, и цветы, все ненастоящее, даже муравьи, которые ползали вокруг своих ненастоящих муравейников. За садом простирались огромные, без конца и края поля, где копошились бывшие жители земли. Одни возделывали почву, другие тут же ровняли ее, одни сажали рассаду, сеяли хлеба, другие выдергивали эту рассаду и выковыривали зерно за зерном. Их обязанностью было вырастить урожай, но Рахасен знал, что они никогда не вырастят никакого урожая, потому что губят почву и так загубили ее, что она уже никогда ничего не родит. Там на земле они делали то же самое — истребляли почву. Одни убивали друг друга, другие убивали землю; все они сейчас здесь, на этом поле, потому что на земле их объединяло одно и то же дело: они служили убийству.

Рахасен шел через сад, а Трижды Величайший смотрел из окна ему вслед и с горечью думал о своем сыне, о Каине. Сын, родившийся от первой женщины, его, Трижды Величайшего, сын тоже не знал, что такое убийство. Не хотел Каин убивать, не мог. Но воля Не Имеющего Имени неотвратима. И убийство свершилось. Случайно свершилось. А потом люди сами усовершенствовали это злодеяние, изобретя новые и новые орудия смерти. Зачем нужно было братоубийство Не Имеющему Имени?

Трижды Величайший смотрел вслед Рахасену, бредущему через сад, и не понимал, отчего этот юный служитель тьмы внушает ему смятение, отчего напоминает сына, бедного Каина, которого Сотворивший, Не Имеющий Имени лишил после смерти и тела и души, не взял к себе и не отправил в царство тьмы. Вообще Трижды Величайший никогда не понимал поступков Не Имеющего Имени: почему он прощал многих, творящих зло, но кающихся лживыми устами, и брал их к себе?

«Рахасен, Рахасен, чем же ты напоминаешь мне сына?» — подумал Трижды Величайший и вдруг содрогнулся от мысли — не похож ли Рахасен на Каина, наивно не зная, что такое убийство. Но Каин был житель земли, был смертен, может быть, прав Рахасен, говоря: зачем ему, жителю иного мира, наука убийства?

Эта мысль испугала Трижды Величайшего: кто же он, Рахасен, не посланник ли Не Имеющего Имени, не хочет ли Сотворивший разрушить царство тьмы? Не хочет ли он, чтобы Рахасен научился убийству, а потом научил убивать друг друга жителей тьмы, лишив их бессмертия? С самого начала он, Сотворивший, борется со своими созданиями и, всесильный, не может их побороть ни на земле, ни в преисподней. Неужели Рахасен — сын Сотворившего?

Рабочий день кончился. Сергей Григорьевич сложил бумаги, хлопнул ладонями по столу, как бы ставя точку на сегодняшних делах и заботах, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза, отдыхая. Затем нажал кнопку селектора, спросил:

— Вы здесь, Людмила Павловна?

— Да, конечно, — испуганно ответила она.

— Возьмите у меня бумаги… и домой, домой.

Она вошла в кабинет робко, настороженно, что-то жалкое появилось в ней, и, увидев ее такой, Сергей Григорьевич испытал неловкость. Его вдруг осенила мысль, что она, Людмила Павловна, боится его, что ее страх не равноценен тому проступку, который она допустила. Она ошиблась, растерялась перед тем безумцем, как, впрочем, растерялся и он, Сергей Григорьевич, но ошибка — не преступление, а страх — совсем не то чувство, которое должно сопровождать осознавшего свою ошибку.

— Людмила Павловна, — сказал он, — стыдитесь, голубушка. Что с вами? Забудьте этого сумасшедшего.

— Хорошо, — покорно ответила Людмила Павловна, — я забуду, конечно. Я уже забыла.

Она взяла со стола папки и вышла из кабинета, испытывая еще большее недоумение из-за того, что Сергей Григорьевич был мягок, но она-то знала, что Сергей Григорьевич не любит прощать ошибки.

Он вышел из кабинета, сказал «Всего доброго!», улыбнулся ей и ушел.

Людмила Павловна оставляла работу последней. Она запирала кабинет Сергея Григорьевича, проверяла, закрыты ли комнаты сотрудников, и стремглав бежала вниз по лестнице, потому что в час окончания работы бесчисленных учреждений, которыми забиты коридоры и отсеки огромного здания, ждать, что лифт остановится на ее этаже, было бесполезно.

Она торопилась к больной матери, но, прежде чем добраться до дому, ей предстояло выстоять две или три длинные очереди в «Универсаме» за продуктами, потом мчаться к трамвайной остановке, ухитриться втиснуться в первый же переполненный вагон и полчаса толкаться в нем, стиснув зубы, едва удерживая онемевшими пальцами тяжелые сумки. Выходила она из трамвая в полуобморочном состоянии. Посидев во дворе на скамейке, придя в себя, Людмила Павловна делала веселое лицо и шла домой, с порога радостно возвещая:

— Это я, мамочка!

Она с тревогой ждала ответа, потому что ответа могло и не быть: с матерью в любое мгновение могло случиться непоправимое. Но Аграфена Ниловна что-то мычала, и Людмила Павловна успокоилась. Опорожнив на кухне сумки, шла в комнату, где третий месяц лежала страдающая желудочными и сердечными болями, с каждым днем теряющая волю к жизни мать. Порою Аграфена Ниловна не узнавала дочь, путала ее с какой-то Клавкой, которая еще в давние времена, до войны, пыталась отбить у нее молодого мужа. Она приподнималась на кровати, спрашивала подозрительно:

— Опять ты, Клавка, прискакала? Я тебе глаза выцарапаю, бесстыжая. Павлик, выгони ее!

Но ни Павлика, отца Людмилы Павловны, ни Клавки бесстыжей давно не было в живых: Клавка погибла во время войны, а Павел Андреевич умер три года назад.

Выругав Клавку, Аграфена Ниловна вдруг узнавала, что перед нею не ненавистная разлучница, которой уже нет на земле, а доченька Люда, и плакала, и просила у Людочки прощения. Людмила Павловна, успокаивая ее, не умела сдержать слез.

— Ну, мама, какие пустяки, ерунда, мамочка.

Но мамочка тут же преображалась и начинала ругать Людмилу Павловну за нехорошее слово «ерунда», слыша в этом слове обиду для себя. Бог мой, сколько нужно терпения, чтобы выносить переливы настроения и внезапные обиды теряющей память матери.

Накормив ее ужином, Людмила Павловна шла на кухню и там, чтобы не мешать материнскому сну, садилась за пишущую машинку и печатала, печатала до глубокой ночи чью-нибудь диссертацию или студенческую дипломную работу, добытые не без труда, по знакомству. У нее было преимущество перед другими машинистками: она брала дешевле и печатала с рукописи, умея разобрать любой, самый корявый почерк.