Николай Евдокимов - Происшествие из жизни...

— А я — тот?

— Не знаю. Наверно. Ведь никто, кроме вас, не пришел издалека… Вы где живете в Москве? — спросила она.

— Возле метро «Проспект Мира».

— Да? — Она удивилась. — А я снимаю комнату на Колхозной площади, рядом. Я медсестрой работаю у Склифосовского.

— Вы медсестра? — Я почему-то удивился в свою очередь.

— А что? Не похоже? — Она усмехнулась. — Увы!

— А моя дочь врач, — сказал я.

Лучше бы я не вспоминал о своей прелестной Наталье. Наверно, самые неприятные, самые беспощадные, жестокосердные, злые ссоры бывают только между родными, самыми близкими людьми. Как же несправедливы наши дети к нам! И хотя понимаешь, знаешь, помнишь, что и ты не был внимателен, чуток к родителям, что и ты приносил им множество огорчений, все же от этой мысли твои боли и твои обиды не становятся легче… Я, видите ли, испортил ей жизнь, я, видите ли, только кажусь мягким, а на самом деле деспотичен, властолюбив, я и в школе подавляю всех — ученики будто зовут меня лысым тираном, а учителя просто боятся. Но это все неправда, все бред, злая обида на меня из-за того, что не разрешил вольнолюбивой своей дочери сразу же после окончания школы выскочить замуж за некоего Лешку, безалаберного юнца, отправлявшегося служить в армию. А Лешка приглядел в армии другую девицу и женился. А Наталья тут же подцепила подающего большие надежды спортсмена, которого выгнала через год…

Мы расстались с дочерью Аристарха Безденежных на углу Инженерной.

Я отправился в городской загс за справкой о том, что почти полвека назад родился здесь. Молодая толстушка с тяжелым золотым перстнем на пальце, жуя яблоко, лениво взяла мое заявление, паспорт, крутанула вертушку с картотекой, вынула карточку и, не глядя на меня, равнодушно, голосом, лишенным каких-либо эмоциональных оттенков, словно привыкла ко всяким, даже самым невероятным, происшествиям, сказала:

— Вы же умерли, гражданин.

И вернула мне паспорт и заявление.

— Разве? — удивился я. — Ах, да, верно, умер. Но в небесной канцелярии требуют такую справку.

— Зачем? — не приняв шутки, продолжая жевать яблоко, спросила она.

— Расхождение в книгах у них.

— Я не могу дать справку, если вы умерли. Понимаете?

— Понимаю, но что делать? Справка-то нужна. Выдайте.

— Нет, не могу, — категорически сказала она.

Но тут из-за перегородки вышла седая, высокая, словно высушенная рыбина, женщина, покачала головой:

— Что ты говоришь, Тамара! Подумай!

— А что я говорю? Я верно говорю, Махонин Владимир Васильевич умер. Вы, между прочим, Лидия Михайловна, сами выдавали свидетельство о смерти, вот ваша подпись. И этот гражданин, Махонин Владимир Васильевич, просит выписку, что родился на Инженерной, двадцать семь сто лет назад…

— Ну, положим, не сто, — сказал я.

— Вы можете помолчать? — проговорила Тамара, она сердилась, и лицо ее потеряло от этого кукольное выражение, стало живым.

— Не бухти, — сказала Лидия Михайловна, взяла мое заявление, спросила, глядя поверх очков, сползших к кончику носа: — Вы что, родственник покойному?

— Нет, — сказал я. — Очевидно, он сам по себе, я сам по себе.

— Что значит «очевидно»? — спросила Тамара и выбросила в окно остатки яблока.

— Ты можешь не бухтеть! — сказала Лидия Михайловна, поджала губы, подумала, положила перед Тамарой мои документы. — Зарегистрируй! У нас полгорода Махониных. — И ушла.

— Пожалста, — Тамара пожала плечами. — Мне что!

— Когда зайти? — спросил я.

— Не знаю. Недели через две.

— Зачем же? — сказала из-за перегородки Лидия Михайловна. — Приходите через три дня, в пятницу приходите.

— Ну, анекдот, — бесстрастно проговорила Тамара. — Сущий анекдот…

Через три дня, в пятницу, эта же самая Тамара встретила меня, улыбаясь:

— Здрасте, пожалуйста, все готово, распишитесь. Не здесь, а тут вот… Между прочим, из-за вас мне влепили выговор, премии обещают лишить. Теперь, будьте любезны, здесь распишитесь.

— За что же выговор?

— За грубость. Хохма! Будто я умершим каждый день справки выдаю… Я из-за вашей выписки все книги тут перерыла, весь архив вверх дном, ноготь содрала…

— А мне каково, бедняжке? — Я указал пальцем в потолок. — Туда-сюда летать? Апостол Павел очень сердит, большой бюрократ. Привет передать?

— Кому?

— Апостолу, кому же.

— Вот еще! Обойдется.

— Дело хозяйское. — Я принял из ее рук документы и пошел своей дорогой.

Впрочем, какая у меня была дорога? В Москву, домой, пора возвращаться, необходимые документы я добыл и мог ехать домой. Но и в московский дом не очень-то тянуло меня.

Был уже вечер, я сидел у себя на крыльце, слушал, как движется ночь, как уходит день. Странное состояние покоя, расслабленности, удовлетворения окутывало меня. Ничего подобного я никогда не испытывал, все во мне трепетало от ощущения красоты и неповторимости меняющейся, движущейся жизни. В самом деле, так ли часто в нашей будничной суете удается остановить мгновение и понять вдруг, что жизнь прекрасна и удивительна всегда и во всех своих проявлениях? Все вокруг было наполнено живыми звуками наступающей ночи: земля, травы, деревья, даже воздух, и белый лунный луч, и желтый свет уличного фонаря, и ночные бабочки, бьющиеся в его огне, — все было неповторимо и волшебно. И у меня не было ни долгих лет суетливой жизни позади и впереди ничего не было, не ждали меня впереди никакие заботы. Все только начиналось, все — и прошлое, и будущее — было в этом мгновении жизни. Счастливом мгновении, хотя счастье заключалось только в том, что светила луна, горел уличный фонарь, зудел сверчок, а все вокруг было погружено в шуршащую тишину. Я был частицей этого мира — я и дерево, нас ничто не разделяло, я мог бы воскликнуть: «Ты и я, мы одной крови!»

Я не удивился, когда в лунном ореоле у забора появилась дочь Аристарха Безденежных, постояла, спросила:

— Можно к вам?

— Конечно.

Она открыла скрипнувшую калитку, прошла к дому, села возле меня.

— И я не сплю, — сказала, обхватив колени руками. — Не могу спать. Он что-то унес с собой. Пустота вокруг… Дырка какая-то образовалась в пространстве… Все время думаю я о том, как ему холодно там лежать. Сыро, холодно ведь…

Она ждала, наверно, каких-то слов утешения от меня, но я не мог ее утешить: ее слова и ее печаль не потревожили моего ощущения радости.

Она долго молчала, наконец воскликнула с тоской:

— Ну скажите же что-нибудь!

— Что я могу сказать? Как мне вас утешить? Жизнь есть жизнь.

— Нет, не утешения прошу… Какое тут может быть утешение? Впрочем, сама не знаю, чего хочу… Дом я продам, — сказала она. — Хотя кто тут его купит? Хотите, вам подарю? Будете приезжать с женой, дочерью, и внуку вашему тут раздолье. Хотите?

— Благодарю.