Алексей Шерстобитов - Онколига [СИ]

— Спасибо вам, давно не видела его сидящим…

— Здравствуйте… Я тоже думал, что он ходить не может…

— Что вы…, меня Алей зовут, Алевтина значит, он лежачий…, сосем… — «Хм…, как и мою дочь…, когда-то…, знак, что ли, какой-то?!». Она опустила головку и исподлобья, взглянула на родителя, тот почувствовал и встрепенулся, приоткрыв глаза, а увидев ее, улыбнулся из последних сил:

— Лежи, лежи, то есть сиди, папочка! Я подержу, вот и мужчина…

— Иван…

— Иван держал, а я уж тем более справлюсь… — Иваном овладели смешанные, как буря с ураганом, чувства. С одной стороны он не мог оторвать взгляд от появившегося существа, сравнивая ее с возможными чертами лица своей дочку, которую видел последний раз еще ребенком, с другой распереживался, что было для не характерно, об Михалыче, с третьей — он совсем уже опаздывал на свою химиотерапию и к Фоминцеву, и главное — с появлением дочери священника ему страстно захотелось жить, давно не испытываемое с такой остротой чувство! Решив застыть рядом с самой, так внезапно, посетившей его жизнью в девичьем обличии, он с трудом забравшись в глубокий карман пиджака, вынул телефон и осторожно начал набирать смс:

— «Илюх, я на втором этаже, даже не могу подняться с дивана…, и даже не хочу… пока не на процедуре… обнял»… — Нажатие на кнопку посыла сообщения показалось ему целым подвигом, и как поощрением за него будет, сколько-то времени поведенное с этой девушкой…

Илья Алексеевич этого не знал, и при первой возможности рванул к другу… Застав картину полного отсутствия своего бывшего одноклассника в этом мире, он отметил, давно не видимый в его глазах блеск жизни. Не совсем понимая причину, вслух сказал:

— Ну вот, здоровяк, я же говорил — ешь свеклу вместо своей этой красной икры, будет тебе гемоглобиновое счастье! Ты че застыл то?… — Иван глазами показал на застывшую, стоявшую на коленях пред отцом, Алевтину.

— Алевтина Олеговна, вот от вас-то не ожидал такого! А ну ка быстро в палату, вы что забыли, что таким иммунитетом, как у наших пациентов, любой сквозняк опасен! Быстро в палату…

— Я его одна не подниму…

— А…, ну да… Вставай, старикашка, чего расселся! Вдвоем справимся…

— Илюш, я не могу…

— Что с тобой?

— Сил нет совсем, вчера еще более — менее, а сегодня…

— Гемоглобин сколько?

— Дааа…

— Так всем сидеть на месте…

— Да мыыы…

Через две минуты протоиерея занесли в палату, а Ивана Семеновича с помпой вез на каталке сам главврач диспансера. Эспресс-анализ показал ужасно низкий уровень гемоглобина, врач потребовал бумажку с предыдущим анализом, посмотрев, убедился в правоте заявляемого другом, почесал в затылке и собрался было пойти в лабораторию, как отрыв дверь, увидел огромную очередь:

— Да это же не мой кабинет! От куда они здесь?!

— Да ты что не знаешь?

— Где мой кабинет я прекрасно знаю… — Чуть ли не со злостью изрыгнул Илья, но быстро осекся, вспомнив, что тем, кто за дверью, хуже, чем ему в тысячу раз…

— Так кАпаться будешь здесь, пойдет?

— Дааа…

— Ну «да», так «да»! … — Дав медсестре необходимое указание в отношении друга, уселся за стол и начал прием, как это часто у него бывало, без записи… С каждым появляющимся своими ли усилиями, родственников, с больными прибывали и облака, ощущаемых буквально физически, пережитого вчера, чувствуемого сейчас, опасения ожидаемого завтра. Глаза входящих, редко полные жизни, однозначно выражали глубину понимания ее бесценности, с надеждой, что этой самой бесценностью их жизни проникнется и сам доктор.

Бездонная глубина — вот мера всякого здесь побывавшего за три часа процедуры. Все сто восемьдесят минут не закрывался от удивления рот больного, его накапливаемые впечатления от увиденного и услышанного, ввергли его с состояние бесконечного отчаяния и безграничного бессилия. Ему, человеку, ничего не стоящему убить другого, захотелось помочь каждому из входящих. Не зная их, ему было все равно плохи они или хороши, каждого сплачивала с ним общая беда, пришедшая ни от куда, без причины, какая-то чуждая нашему понимаю о жизни, ни дать — ни взять, существо, словно обладающее интеллектом, своим у каждого, индивидуальным характером, психологией, планами.

Этот паразит, не желал жить сам и не давал это делать организму, захватываемому им по долям малым, этой твари нет возможности сопротивляться, иммунитет не знает средств противления, а потому сдается, даже не пробуя спасти человека, которого врачи вынуждены искусственно лишать его же собственного иммунитета, иначе химиотерапия не сможет помочь!

Это был непрестанный поток, излияния речей которого настолько засорил сознание Ивана, затемненное еще вливаемой в него химией, что он перестал через пару часов реагировать не только на истории, просьбы, вопросы, плачь, стенания, но и на самих входящих.

Будто очухиваясь раз от раз, первое на что он направлял свой взгляд — глаза Фоминцева. Первый раз взгляд этот заставил вспомнить Сталина уверения Хлыста в прожитой почти бесполезной, вне созидания, жизни. Теперь он понял, что вовсе не жил и сам, и все знакомые им люди вместе взятые, совершенно не важно, чем они занимались. Этот строил! Точнее восстанавливал, что много сложнее строительства заново, с нуля, без плана и чертежа, из того, что есть, хотя и выбор не велик.

Врач — первая буква заглавная благодаря не первенству слова в предложении, а величине содеянного ежедневно. Он внимал в себя боль, выведовал из чего можно выстроить новую надежду, окутывал в нее выбранное лечение, наставлял, успокаивал, одинаково для каждого, не важно от имеющихся средств, запущенности болезни, состояния здоровья, черт характера, обреченности. Каждый! выходил обнадеженным, даже, если понимал, что жить осталось месяц — два. На что была его надежда? На будущее — у вечно живущей души будущее — это Вечность! Такой знал, что сделал все, что смог не только для своего тела, но и души.

Сам верующий, он заставлял поверить и атеиста, и разуверившегося в справедливость, и отчаявшегося сопротивляться, и отказывающегося принимать неизбежность собственного ухода сейчас. Для последних этого существования становилось, чуть ли не необходимостью, стоит ли говорить о других.

«От куда берет он силы, где конец его терпению, когда же он попросит, хоть что-то для себя? Он ни разу не оправдался, не проронил ни слова о себе, своих нуждах, а их не может не быть, не заявил о своей усталости, не оскорбился на ругань, обвинения, издевательства, не попросил хоть минуту отдыха. Он принял всех! А я?! А я думал все это время только о себе, о том, как все они надоели, о том, как хочется окончания мучений, о тающей надежде, о зле всего мира, из которого выключил себя, видя проявление этого демона только в свою сторону, хотя сам был его исчадием… Я, я, я и более никто, кроме меня!