Януш Вишневский - Все мои женщины. Пробуждение

— Возвращаешься ты, Полонез, потихоньку к человечеству. К людям с желудками. Скоро тебе Лоренция приготовит caldo di pesce, и тогда ты снова вкус к жизни и к этому миру почувствуешь. Джоана мне уж рассказала, что подходящая посудка под мое caldo di pesce у тебя уже имеется, хе-хе, — засмеялась она с довольным видом.

— А теперь не таращи на меня свои глаза и пей как можно больше. Тебе перед РЕТ надо хорошенько напиться. Капельница вон кончилась уже час назад. Это хорошо, потому что, если слишком много микроэлементов, это им тоже мешает. Так меня учили эти премудрые волшебники.

Она подтолкнула каталку к краю постели, стянула с Него одеяло, сунула Ему в руки очки и сказала:

— А теперь, Полонез, заслоняй получше глаза и перекатывайся на носилки. И бери с собой бутылку с водой.

Поедем, как и каждый день, посмотрим на твой мозг, хе-хе…

…В коридоре царили утренняя суматоха и шум. Спешащие медсестры, санитарки со своими тележками и швабрами. Марширующие во главе колонн важные врачи с бегущими за ними менее важными врачами. Люди в пижамах и халатах стояли и разговаривали у открытых окон. Он слышал вальс Штрауса, долетающий из колонок, висящих под потолком. Вдруг Лоренция остановила каталку перед одним из распахнутых настежь окон, бесцеремонно разогнала стоящих перед ним людей, подвезла Его каталку к подоконнику, а сама подошла к пожилому, худому мужчине, одетому в коричневую монашескую рясу, перевязанную толстой грубой веревкой. Длинные седые волосы у него были стянуты резинкой в конский хвост, под мышкой он держал папку, а из кожаного рюкзака у него торчал гриф гитары. Он сначала обнял Лоренцию, потом поцеловал ей руку. Он наблюдал за ними, пока они оживленно и радостно беседовали. Уже в лифте она сказала:

— Так я, Полонез, сильно смеялась. Этот монах с гитарой — это наш Ральф. Он родился в Намибии, но по крови — чистый немец. Но только по крови, потому что душа у него точно не немецкая. Мне иногда кажется, что он из Атлантиды, а там немцев-то точно быть еще не могло. К счастью для Атлантиды. Ты, Полонез, наверняка что-нибудь об этом знаешь — с точки зрения истории. Хе-хе…

— Маккорник, — говорила она, — религиозных-то служителей неважно какого культа в больницу не пускает. Такие у нас тут правила, что Богу на небе и так есть чем заняться, он слишком занят, чтобы в лице своих представителей и служителей по больничным коридорам шастать и использовать человеческий страх перед смертью в своих интересах. И я с этим в общем и целом согласна, хотя в своего Бога верю. Но я с ним встретилась еще до больницы и в отделение свое Бога не пускаю. Единственное исключение Энгстром, наш главврач, после долгих споров сделал вот для Ральфа — его впустили. Я уж не помню, какого он ордена, но это по-настоящему святой монах. И к тому же хороший человек. Ходит от человека к человеку и распространяет по больнице оптимизм. И на разных языках притом, потому что Ральф-то полиглот. Он десять языков знает точно. Он людей убеждает, что вообще на свете хуже не становится, а только все лучше и лучше. Что меньше больных, меньше нищих, меньше войн, меньше атомных боеголовок, меньше голодающих, меньше работающих детей, меньше неграмотных, а больше света. И тому подобные вещи, которые нормальный человек, который смотрит телевизор, слушает радио и читает газеты, из-за сатаны не может увидеть, а тем более поверить. Ральф об этом знает, поэтому носит с собой свою эту толстую папку под мышкой и зачитывает из нее данные, которые его слова подтверждают. Ральф — это философ оптимизма. Optimistico grande совершенный. Лазает каждый день по больнице с хорошими новостями, а в глазах у него, светлых, как у апостола, светится прямо: «Не бойтесь!» А о Боге и богах он вообще не говорит. Я ж его часто слушала, чтобы удостовериться. Хотя крестик у него, из дерева выструганный, на поясе висит. Как видишь. А когда грустно ему делается от неверия других — он достает свою гитару из рюкзака и радостным бряканьем сам себя веселит. Говорю тебе, Полонез, не будь Ральфа — мы бы тут куда больше таблеток использовали бы. Гораздо больше. Я про Ральфа узнала еще до того, как его увидела. Потому что он еще книжки же пишет. На голландском. И я их читала, потому что они о доброте и прощении. Это первый писатель, которого я вот так, вживую, увидела. Я всегда думала, что писатель — это кто-то, кто давно умер и его можно встретить только в энциклопедии. А тем временем он по моей больнице вон начал круги наматывать. Говорю тебе, чем дольше живу — тем больше нашему миру поражаюсь и удивляюсь. Может, даже сильнее, чем внучка моя.

В маленькой приемной на последнем этаже больницы их ждала женщина в черном обтягивающем платье. Она сердечно поприветствовала Лоренцию, расцеловав ее в обе щеки, и сразу подошла к Его каталке. Она напомнила ему официантку из берлинского ресторана, в котором Его Лоренцо имел свой, зарезервированный навечно столик. Те же глаза, тот же тембр голоса, такие же длинные, красивые ноги, те же карминно-красные ногти и такая же короткая черная юбка. В руках она к тому же держала пластиковый поднос, но на подносе лежал небольшой шприц.

— Жаль, что на вас эти странные очки. Я так давно хотела посмотреть, какие у вас глаза, — тихо сказала она, подавая Ему руку в знак приветствия.

— Меня зовут Корина ван Бурен. Я невролог. Я исследую ваш мозг методом позитронно-эмиссионной компьютерной томографии. Но сначала, — произнесла она, — мы внутривенно введем вам помеченную маркером глюкозу, а точнее — фтордезоксиглюкозу, содержащую радиоактивный изотоп фтора. Мозг питается в основном глюкозой, следовательно фтор в него попадет вместе с ней. Потом мы увидим, как позитроны, помеченные этим радиоактивным фтором, аннигилируются электронами в тканях разных отделов вашего мозга. Звучит это довольно мудрено, но на самом деле все довольно просто. Когда что-то аннигилирует в результате столкновения с чем-то, заряженным иначе, обе частички исчезают. Но сам процесс оставляет следы. В данном случае — по два фотона на один акт аннигиляции. И мы эти фотоны зарегистрируем специальными датчиками, размещенными в пространстве около вашей головы. Пока вы спали, мы уже несколько раз делали эту процедуру. Позитроны — это…

— Аннигиляция оставляет следы. То есть нельзя, к сожалению, просто исчезнуть без следа, — перебил Он ее. — В этом я убедился еще в ЦЕРНе. Да и по некоторым событиям в собственной жизни тоже.

— И я отлично знаю, что такое позитрон, а вот чего не знаю — вы когда-нибудь жили в Берлине? Жили? — спросил Он шутливо.

— Да. Четыре года. В общежитии рядом с «Шарите». А почему вы спрашиваете?

— Просто у вас точно такие же глаза, точно такой же тембр голоса, такие же длинные, красивые ноги, такие же карминно-красные ногти и точно такая же юбочка, как у одной моей знакомой из Берлина, которая…