Януш Вишневский - Все мои женщины. Пробуждение

Отправленный мейл не вернулся — значит, адрес все еще существовал. Он сошел вместе с компьютером на ресепшен. Напечатанные листки положил в конверт. Сел в стоящее перед отелем такси и попросил отвезти Его к бару «Турризи» в Кастельмоле и там подождать. По каменистой улочке Он дошел до ее дома, из которого вышел сегодня утром. Когда Он писал на конверте ее имя и списанный с таблички адрес, прибежали все четыре кошки и начали мяукать как безумные. Он подошел к металлическому почтовому ящику, приделанному к двери, и через щель сунул туда конверт. Спустился вниз, к ожидающему Его таксисту, и вернулся в отель в Таормине. Его совершенно не интересовало и не беспокоило, что усатый водитель в шапке Санта-Клауса мчит по крутому серпантину, не сбрасывая сильно скорость, а лишь изредка чуть притормаживая. Он все думал — почему Он не написал это письмо раньше? Что Ему тогда, несколько лет назад, помешало это сделать? Почему Он не услышал в ее словах, а потом не прочитал в ее письмах всего того, в чем она призналась вчера вечером и ночью? Ведь если откровенно — Он не узнал вчера от нее ничего нового. Она просто собрала это в несколько монологов. Так почему же Он только в эти несколько часов понял, какой был свиньей?

Следующий день до обеда Он провел в ресторане и на террасе отеля в компании своего доктора Лоренцо, который позвонил Ему из туалета во время остановки по дороге в Таормину и конфиденциально попросил:

— Слушай, если что — подтверди, что у нас с тобой на сегодня запланированы очень важные и ответственные дела. Я с ума сойду, если мне придется целый день ходить с Джованной по магазинам. Мне она не поверит, а тебе вот верит как нерожденному пока Иисусу. Спаси меня, дружище. Очень тебя прошу.

Лоренцо не мог не заметить Его задумчивость, мрачность и иногда отсутствующий вид во время их беседы. В какой-то момент он дружески потрепал Его по плечу:

— Друг мой, в момент грусти из-за женщины нужно не слезы проливать, а вино наливать. Поверь старому Лоренцо, — и он в очередной раз наполнил их бокалы.

В Чефалу они добрались хорошо за полночь. Автострада до Палермо сразу за выездом из Мессины в нескольких местах была забита напрочь. У Него сложилось впечатление, что вся Италия ехала на праздники на Сицилию. Сочельник они провели втроем. Вся семья Лоренцо и Джованны должна была явиться на следующий день на торжественный обед. В Италии сочельник, такой необыкновенный в Польше, это просто праздничный ужин без каких-либо традиционных блюд и волшебства. Правда, елка ставится и звезда вифлеемская вешается, но это не время чудес, семейной близости и радостного волнения. Он почувствовал благодарность, когда Джованна, как только они сели за стол, вынула из буфета небольшую белую фарфоровую тарелку, на которой лежала облатка.

— Я попросила мою польскую пациентку, чтобы она мне привезла ее из Кракова. Она сказала, что ее окропил святой водой самый важный в Польше кардинал. Вроде у вас нельзя садиться за стол в сочельник, не съев эту вафельку. А больше всего мне понравилось, когда она сказала, что ее надо делить и есть вместе — и загадывать желания.

Во время аперитива в гостиной Он рассказал о традиции польской облатки, который на самом деле является правнучкой мацы, пресного еврейского хлеба. Преломляют его только в двух странах: в Польше и в Литве. Он говорил об этих нескольких часах, когда закапывают топоры войны, уходят из окопов и с баррикад, засыпают рвы, заключают мир, просят друг у друга прощения, о часах близости и семейности. О двенадцати блюдах на столе, связанных с двенадцатью апостолами. О соломе под скатертью — в память о вифлеемской конюшне, в которой Мария родила своего сына. Об обычае вытягивать соломинки из-под скатерти и сравнивать, у кого длиннее — у того и жизнь будет самая длинная. О том, как кладут монетку в одно из ушек в борще и верят: тому, кому она попадется, в наступающем году улыбнется удача. О символическом пустом стуле и дополнительном приборе для незваного гостя или одинокого путника, который, не дай бог, нажмет кнопку домофона, — потому что поляки хотят в сочельник прежде всего покоя и чтобы не было никого чужого. О рождественских вертепах, изображающих те самые вифлеемские ясли, в которых родился беспомощный ребенок из очень бедной семьи. О польских колядах, в которых про эту бедность на каждом шагу напоминают. Больше, чем о чем-либо еще. Потому что в этом — огромная надежда, что у каждого впереди жизнь. Большая и красивая. Независимо от ее начала. В этом смысле поляки даже, возможно, более наивны, чем американцы.

Он говорил об этом необыкновенном, пусть и всего на несколько часов, польском торжественном сочельниковском единении, которое хотя и имеет религиозные корни, но присутствует и в домах людей, считающих Библию мифологией, а ксендзов — шарлатанами, устраивающими из этих мифов представления. А потом Он с волнением рассказывал о сочельниках, которые были у Него в детстве, и о сочельниках, когда Он уже сам был отцом. И про недавний берлинский, и про очень давнишний за Одрой — они всегда были польские и всегда очень трогательные. Главным образом из-за присутствия близких. Вот последнее — это присутствие — в сочельниках самое главное, поэтому одиночество в этот вечер — это самый худший вид одиночества. Это именно от него Он убегал в Австрию столько лет. Когда Он замолчал, вглядываясь в огоньки свечей, стоящих на белой мраморной каминной полке, Джованна встала с кресла, преломила облатку и подошла к Нему с тарелочкой в руках. Он рванулся и схватил маленький кусочек. Потом подошел Лоренцо. Сначала Он обнял его, а потом сильно прижал к себе Джованну. И вот так в итальянском доме они ломали польскую облатку из Кракова, желая друг другу и себе по-немецки спокойных и радостных праздников.

Взяв еще один кусочек облатки, Он встал и вышел на огромную террасу, отделенную от гостиной стеклом от пола до потолка. Подошел к каменной балюстраде и закурил. Всматривался в темный силуэт скалы Рокка, встающей стеной за бухтой. На безоблачном небе висела, как огромная лампа, луна, а вода в бухточке отражала свет луны и была спокойная, как в озере, только иногда дрожа от мелкой ряби. Этот пейзаж гораздо больше подошел бы прохладному летнему вечеру, чем зимнему сочельнику.

Он вытащил телефон из кармана пиджака, закурил очередную сигарету и позвонил Сесильке. Услышал ее радостный голос, на Его приветствие она ответила своим «Эй, папс, что слышно?». Она спросила Его, почему вдруг Сицилия, и сказала, что ждала от Него звонка. А потом спросила, держит ли Он в руке облатку, как в прошлом и в позапрошлом году. Она всегда так спрашивала, когда они не могли вместе встретить Рождество. И он всегда на секунду терял способность говорить, потому что невозможно говорить, когда горло у тебя сдавливает огромный комок, а из глаз катятся слезы. Он всегда желал ей одного и того же и всегда одинаково просил прощения за то, что они не могут быть вместе. А потом неуверенно спрашивал, может ли она передать трубку маме, а Сесилька каждый раз растерянно врала, что мама вот только сейчас вышла поздравить соседей.