Януш Вишневский - Все мои женщины. Пробуждение

Когда они вышли на пустую площадь перед этим необычным баром, шел частый дождь. Он никогда его не забудет, этот дождь. Наталья накинула им на головы Его пиджак и прижалась к Нему. Они пробежали несколько десятков метров под гору, остановились перед небольшим домиком, окруженным низким каменным парапетом. Он вдруг услышал как будто хор жалостно мяукающих голосов.

— У меня тут четыре кошки. Два диких кота, один полудикий, а их общая мамашка — вполне нормальная. Терпеливая и спокойная. Такая обычная кошачья мамка-полька, — сказала Наталья, целуя Его в щеку. — Мне их нужно покормить. Подожди минутку.

Она подошла к стене дома и открыла что-то вроде большого встроенного почтового ящика.

— Я тут храню их корм, под замком. Иначе все сожрали бы местные собаки.

Она поставила четыре алюминиевые миски у стены дома. Четыре кошачьих головы одновременно склонились над мисками, как по команде.

— Только мамка-полька заходит в дом. И мы обнимаемся.

— Ты когда-нибудь любил кота? — спросила она вдруг.

— Это трудная любовь. Потому что его нельзя приручить. Он приходит, когда хочет, и уходит, когда хочет. Но возвращается.

Он смотрел на эту сцену и думал, что Его Шрёди, наверно, уже с ума сошел в ожидании, живя у Его соседей этажом ниже в Его доме в Берлине.

— Я не знаю, люблю ли я своего кота, но я за него переживаю. Я его оставил больше чем на две недели. С двумя немцами, — ответил Он шутливо. — Но они прекрасные люди! — добавил Он.

Наталья вдруг начала истерически хохотать. Она подбежала к Нему и, глядя Ему в глаза, спросила:

— У тебя правда есть кот? И он тебя терпит?

— А ты стал положительнее. Я тебя таким не знала, — заметила она.

Ее квартира на втором этаже была не меньше, чем Его берлинская. Но под самой крышей. С толстыми, скошенными стенами, что создавало впечатление тесноты. Только в кухне Он мог стоять, выпрямившись в полный рост. Посредине комнаты стояла незастеленная деревянная кровать. Рядом с ее изголовьем, с обеих сторон, на скрипучем полу из неровных досок с сучками громоздились стопки книг.

С одной стороны от входной двери стоял буфет, сделанный из такого же темного дерева, как и кровать, на нем мерцал экраном компьютер. С другой — стоял узкий, выкрашенный черным диван. Все свободное место на стенах занимали книжные полки, между которыми висело несколько картин, написанных маслом, без рам.

— Слушай, я могу тебе приготовить капонату или пармиджану [38] Капоната — блюдо из жареных баклажанов и других тушеных овощей, подается холодным как салат или теплым, например, с горячим хлебом. Пармиджана готовится из баклажанов и пармезана, подается преимущественно теплой. Некоторые сицилийцы вместо пармезана используют моцареллу. . Если ты, конечно, хочешь. Подозреваю, что в гостинице вас истязают, пытаясь познакомить с типичной сицилианской кухней, да? — говорила она, торопливо заправляя постель.

— А еще у меня есть кастрюлька бигоса. Мне Габи подарила. Она делает бигос почти так же хорошо, как я, — добавила она, иронически улыбаясь.

— Я помню, что мой бигос тебе всегда нравился. Ты ведь еще никогда не ел бигоса на Сицилии, правда? — спросила она, глядя Ему в глаза.

— Бигос? Да! Но откуда ты, черт возьми, знала?! — воскликнул Он с усмешкой.

— Помешивай его время от времени, не сожги! А книжки потом посмотришь, я же вижу, что уже у тебя глаза загорелись. Пойду в душ. Может так быть? — Она поставила эмалированную кастрюльку на конфорку электрической плиты.

Из ванной она вышла, обернувшись белым купальным полотенцем. Он стоял у плиты, послушно крутя деревянной ложкой в кастрюле с бигосом. Из черного шкафа, стоящего прямо напротив Него, она вынула клетчатую фланелевую рубашку. Стряхнула с себя белое полотенце, которое упало на пол, к ее ногам. И какое-то время стояла перед Ним совершенно обнаженная, расстегивая пуговицы на рубашке. Почему в тот момент это не казалось Ему чем-то странным, удивительным, неестественным или бесстыдным. Конечно, прошло много времени, но ведь они когда-то, в их время, познали наготу друг друга, перешли уже все границы начального стыда. И Он был уверен, что Наталья думает так же. И несмотря на это, Он чувствовал себя как когда-то, когда подростком стоял с дружками на крыше дворового сарая и подглядывал, как моется старшая сестра одного из них. Даже то возбуждение, которое Он испытывал, было точно такое же. Внезапное и неконтролируемое.

Краем глаза Он косился на ее грудь, не переставая мешать ложкой содержимое эмалированной кастрюли. Заметил небольшую, сине-красную татуировку внизу ее плоского, все еще бронзово-загорелого живота, прямо над лобком — в «их» время этой татуировки не было. Он великолепно помнил эту часть ее тела — столько раз ее там целовал. У нее точно не было этой татуировки. Вдруг она повернулась к нему спиной и наклонилась, чтобы достать лежащие на дне шкафа спортивные штаны. Он уставился на ее бедра, а сразу потом — на ямку над ягодицами, на то место, где кончается спина. Она часто просила Его, чтобы Он если не целовал, то хотя бы дотрагивался языком до этой ямки и выдыхал теплый воздух на нее. Он помнил, как вставали под Его дыханием нежные светлые волоски, покрывающие ее кожу в этом месте, помнил и ее тихие стоны и дрожь, охватывающую все тело, а иногда — и громкий вздох и крик, заглушенный подушкой. Помнил и ее шепот, когда она поворачивалась на спину и, глядя Ему в глаза, говорила: «Ну же, входи…»

Она надела узкие штаны, завязала клетчатую рубашку на животе и велела Ему сесть за стол. Точно так же, как когда-то в Познани. Она всегда приказывала Ему, изображая грозный голос капрала. Чтобы оторвать Его от компьютера. Ну, в том числе. Но главное — чтобы не остыло то, что она приготовила для Него. Чтобы Он поел горячего. Как любит. В пустую бутылку от вина она вставила белую свечу, зажгла ее и поставила в центр стола. Потом из буфета достала фарфоровую миску и наполнила ее дымящимся бигосом. Рядом поставила две белые тарелки и деревянную корзинку с порезанным хлебом.

— А хлеб наш. Польский. В Таормине есть русско-польско-хорватско-чешский магазин. Но вот хлеб там продается только польский. Из Познани ты всегда ехал или летел в Берлин с польским хлебом в чемодане. Помнишь?

Она сидела молча, задумавшись над своей пустой тарелкой, и смотрела на него. Затем заговорила:

— Когда после той твоей лекции, в тот самый первый раз, я подошла к тебе — мне показалось, что мы давно знакомы. Только я не могла вспомнить, откуда же я тебя знаю и когда мы познакомились. Но я с такой уверенностью к тебе шла! И потом, когда мы разговаривали и ты так внимательно слушал, что я говорю, мне казалось, что ты тоже как будто пытаешься вспомнить, откуда мы знакомы. Хотя, может быть, и нет, потому что ты же не веришь во всякие трансцендентальные штучки. Но я лично именно так себе все это и объяснила. Я тебя слушала — и мне казалось, что слушаю уже знакомый мне голос. На самом деле — так и было! Вот только то, что ты говорил, было для меня совершенно новым. Захватывающим. И это было именно то, что я тогда хотела услышать от мужчины. Вернувшись домой, я чувствовала себя совершенно очарованной тобой, я чувствовала, хотя и старалась всячески от себя это чувство отогнать, что между нами образовалась какая-то связь. И дело было не только в нашей общей математике и разговоре, который получился таким глубоким. Мне тогда понравилось даже то, как ты безуспешно пытался сделать вид, будто не смотришь на мою грудь. Понравилось, хотя в других мужчинах меня это страшно раздражало. И только потом до меня дошло, что зато ты, не скрываясь, смотрел на мои губы. Тебе они понравились. Я потом узнала, что женские губы — это твой фетиш. Потому что губами женщина еще и говорит. А потом, в «Меркурии», когда у тебя в лифте упала та бутылка с недопитым вином и ты опустился на колени, чтобы ее поднять, и случайно запутался лицом в моей юбке, и, не сдержавшись, поцеловал мое бедро, — я почувствовала нечто вроде восторга, причем, к сожалению, совершенно осознанного, а не случайного. А ведь это, по сути, идиотизм — чувствовать такое, когда едешь с мужчиной в гостиничном лифте в его номер, понимая, что он там с тобой не в шахматы сейчас будет играть. Но я вот именно это почувствовала. Восторг. Ты стал со мной бывать — и я начала употреблять местоимение «мы», думая о тебе и себе. Я тогда так это воспринимала. Хотя на самом деле ты просто бывал при случае у меня во время своих приездов в Познани. Каждый раз ты ласкал меня по-разному — и каждый раз именно так, как я любила. Потом я начала писать пальцами на твоем теле важные вещи. Помнишь? И мне казалось, что ты большую часть этих вещей понимаешь и считываешь. Но я ошибалась — в любовной каллиграфии ты оказался не силен. А я тем временем начинала тебя любить. И мне очень нравилось это чувствовать. Это было время, когда мне нужны были от тебя похвалы, оценка, доказательства, что я важна для тебя, что тебе нужна только я. И ты мне все это говорил. Но при этом — трахал другую женщину. Ту, с которой, по всей видимости, жил, потому что в Сетях ты со мной связывался только с работы, а если из дома, то только часа в два ночи, когда она, видимо, уже спала. И ту студентку Марысю ты и виртуально, и в реале обрабатывал. Ту, день рождения которой ты записал в свой Гугл-календарь. Меня это тогда вовсе не смущало. Наверно, так тебе надо было в тот период кризиса. Я верила, что, как только закончится твой кризис, так и это закончится. Потому что ведь долгих кризисов не бывает. Секс мне тогда не казался таким уж важным. По статистике он длится в среднем четырнадцать минут. Это же совсем мало. А что с остальным временем? Так я тогда думала. И вот это остальное время для меня было куда важнее. И хотя наш секс приносил мне настоящее удовольствие — все-таки наши беседы были для меня важнее. Самый лучший секс бывает с тем, с кем хорошо и без секса. И для меня ты был именно таким человеком. Во время этих наших разговоров мне казалось, что ты только мой. Но ты начал молчать — и перестал быть моим. Все разговоры между нами затихли, замерли, ушли. И меня охватил жуткий ужас от мысли, что вот это «наше» закончилось. Я не хотела, да даже если бы и хотела — не могла бы тебя ни к чему принуждать. Умолять, просить, унижаться, терять чувство собственного достоинства? Нет! Это была бы не я. Это тогда меня жег изнутри тот бамбуковый кол, о котором я говорила. Я начала пить таблетки и в конце концов приземлилась в домике Габи. У меня тогда было очень странное, двойственное состояние. С одной стороны, я смертельно боялась, что между нами все действительно бесповоротно кончилось. А с другой — искренне надеялась, что да, действительно и бесповоротно. Неврастеническая паранойя — вот лучшее название того, через что я прошла. Ты меня не отпускал. Ты все еще был. То страх. То надежда. Такая вот странная гипомания. Были такие дни, когда я очень сильно хотела к тебе. Если бы только подал знак — я бы научилась на костылях запрыгивать в трамвай. Но были и такие дни, когда я засыпала с уверенностью, что наконец выцарапала тебя из своей кратковременной памяти и могу двигаться дальше к другим. А потом — потом ты снова возвращался в мою память и заполнял там собой все пространство. Так после зимы возвращается весна. И там были иногда такие воспоминания, от которых я не могла дышать. То мне вспоминались выжженные пожарища, которые остались после тебя. А в другой раз мне вспоминался рай, из которого я так не хотела быть изгнана. И вот это второе — оно было гораздо хуже. Мне не помогали советы типа «забудь, не думай о нем». Ни членов моей семьи, ни друзей, ни психиатров.