Януш Вишневский - Все мои женщины. Пробуждение

— Ты попробуй, мать его, не думать, если у тебя нож торчит в печени! Попробуй! — выкрикнула она истерично.

И, видя Его испуг и смущение, коснулась Его руки и тихо сказала:

— Прости. Этого не надо было делать. Прости меня…

— Давай я разогрею тебе бигос. Он уже совсем остыл. А я же знаю, ты любишь только горячий, — она встала из-за стола с миской в руках.

Стоя у плиты с сигаретой, она продолжила:

— Но потом, это долго продолжалось, потом я этот нож вытащила. Прошла все пять фаз Габи и во время пятой оказалась на Сицилии. В конце концов поняла, что иногда, конечно, можно попытаться затолкать зубную пасту обратно в тюбик, но у меня на это нет ни терпения, ни прежде всего — желания это делать.

Жизнь у меня спокойная. Не знаю, как долго я бы хотела находиться в этом своем немножко летаргическом покое, но пока меня это очень устраивает.

— Я по-прежнему хочу сидеть у огня, но больше не хочу совать туда пальцы, — произнесла она, подходя к столу с дымящимся бигосом.

Поставив миску, она молча всматривалась в язычок пламени свечи, поглаживая ладонью сухую, гладкую поверхность столешницы.

— А та бутылка вина, ну, та, которая упала в лифте, она приехала со мной сюда, — улыбнулась она, показывая на бутылку, в которой стояла свеча. — Я ее взяла с собой утром, когда выходила из нашего номера в «Меркурии». У нее этикетка вся в пятнах — от нашего красного вина. Только за эти годы они, конечно, выцвели.

Но я их еще вижу. Ну, признай теперь, что я могу быть неприличной романтичной, да?

…Он протянул руку и коснулся ее ладони. Она улыбнулась и прошептала:

— Мы так с тобой хорошо разговаривали, знаешь? В меня эти разговоры въелись, как татуировка. Я ни в кого так не влюблялась, как в тебя. Я с тобой напиталась эротикой. Столько от тебя узнала. Ты в меня вселил столько веры в себя. Все время удивлял меня собой. Поселил во мне столько прекрасных мечтаний. Об этом моем лихорадочном ожидании тебя. Об общих радостях. О том, как мы дружно и радостно стелим общую постель. Об утреннем пробуждении рядом с тобой. О нашей обуви, стоящей рядышком в коридоре. О грандиозных общих потаенных секретах. О двух половинках единого целого…

Он заметил, что она пальцем смахивает слезы и нервно кусает губы. Вдруг она поднялась со стула и, подойдя к буфету, спросила:

— Выпьешь со мной граппы? Мне сейчас нужно.

Вернувшись с хрустальным графином, заткнутым пробкой, поставила две рюмки на высоких ножках со странными, идущими вверх цилиндрическими трубочками. Налила до краев и, поднося свою рюмку к губам, сказала:

— Когда-то…

Ты мог бы трахать меня как хочешь, сколько хочешь и куда хочешь. А потом мы могли бы болтать как хотим и сколько хотим.

…Она выпила, глядя Ему прямо в глаза. Он бы не смог определить, сколько в этом взгляде было жалости, а сколько иронии. Или, может быть, там была только печаль? Этот внезапный переход от нежной, чуткой, рефлексирующей, сентиментальной Натальи к неделикатной и грубой вполне вписывался в ее дуализм, хотя раньше такого никогда не случалось во время разговора, касающегося их обоих.

— Все не так, совсем нет… — начал Он.

Она не слушала Его. Убрала со стола, оставив только бутылку со свечой, рюмки с граппой и графин. Снова сев за стол, взглянула на часы и сказала:

— Слушай, уже полночь близится. У тебя завтра лекция только в шестнадцать. Я выпила, и много, поэтому не повезу тебя сейчас в Таормину. Ты тоже выпил, даже больше меня, поэтому я не дам тебе ключи от «Чинквино». А последний автобус вниз уезжает через пятнадцать минут.

— На улице дождь, — добавила она, показывая рукой в сторону стеклянной двери, ведущей на балкон, — но могу дать тебе зонтик.

— Или хочешь дождевик? — спросила она.

Совершенно сбитый с толку, Он подошел к стеклянной двери и уставился на дождь, льющийся как из душа, в свете небольшого фонаря, качающегося на ветру. Потом вернулся к столу, поставил свой стул на ее сторону и, сев на него, тихо спросил:

— А можно мне уехать утренним автобусом? Может быть, к тому времени дождь перестанет. Как думаешь?

Они сидели так близко друг к другу, что Он своим коленом касался ее бедра. Она повернулась и посмотрела на него мерцающими глазами. Он заметил румянец у нее на щеках.

— Думаю, что перестанет. У нас тут даже в декабре дожди довольно короткие, — ответила она, стараясь не выдать волнения, и потянулась к графину с граппой.

— Конечно. Если хочешь — можешь уехать утром. Конечно, — добавила она тихонько.

Потом они говорили о ее жизни в Таормине и здесь, в «Castle» [39] Замок, крепость (англ.). , как она сама называла по-английски и двусмысленно свой маленький городок на горе. О том, что с какого-то времени она не чувствует себя эмигранткой. Скучает, правда, по Польше, но когда туда возвращается — то ощущает себя моряком, который вернулся из далекого рейса. Первая неделя — нескончаемый праздник, но уже на вторую неделю начинаешь чувствовать себя чужаком.

— Не могу понять, — говорила она, — этой истеричной польской погони за домами, машинами, вещами, карьерами, должностями. Всего этого убогого стремления к безумному обладанию в кредит. Даже еще живя в Польше, я этого не понимала, а теперь меня это просто бесит. Может быть, потому, что сама я могу выбирать страну, в которой мне жить? И это уже через неделю. Поэтому на вторую неделю своего пребывания в Польше меня кидает в иронию и сарказм. Чаще всего непонятные окружающим и делающие меня похожей на высокомерную, перезревшую, недотраханную суку. Именно такие отзывы о себе я слышала от своих доброжелательных подруг. Ведь я даже мужа не сумела удержать, даже не размножилась, а к тому же еще с двумя-то высшими образованиями малюю какие-то ярмарочные картинки и нищенствую, продавая столовую посуду в каком-то крошечном магазинчике на острове, которым управляет мафия. Так обо мне говорят. Некоторые.

— Кроме того, я ведь ничего не понимаю в политике, — рассмеялась она, прикуривая очередную сигарету. — Что в Польше считается признаком крайней необразованности.

А на самом деле я очень даже в ней разбираюсь, что меня саму очень удивляет. Политика мне очень помогает для философствования. Потому что она ведь в некотором роде содержит в себе вопрос, что такое добро и что не является злом. Политика жонглирует понятиями добра и зла как ей угодно. И потому моя политика — она другая, не такая, скажем, как та, которую обсуждают в Польше мои ровесники. Слушая за столом их суждения, тирады и постулаты, особенно моих родственников, я получаю удивительные впечатления. Не знаю, как ты, потому что ты ведь тоже эмигрант. Но я да. Одно время я приезжала из Польши — и мне казалось, что Польша — это страна циклопов, что у нее один глаз… И этим одним глазом она видит только одно измерение и не может смотреть вглубь. Каждый поляк считает, что именно его мысли, высказанные после пол-литра водки с салом, это и есть мнение всего народа. Ну, разумеется, с большой буквы Н. И что с этим немедленно надо бежать в Сейм, а может и партию основывать сразу. Лучше народную, а еще лучше — записать туда в качестве первого члена партии самого Бога. Католицизм, эта религия бесконечной любви, бьет наповал. По крайней мере мою семью, за редким исключением, долбануло конкретно. Для них я — ужасная грешница. Семейный стыд и позор.