Илья Кочергин - Помощник китайца. Я внук твой [две повести]

Ну, он остался с матерью старой. Так мы бабушку называли — «мать старая». А мы сами туда ушли. Сто грамм хлеба за целый день дают. Мы с мамой полем, полем… Просо пололи. День проходит, — мы сто грамм маминых съедим, а мои в загашник положим, в сумочку, и бережём.

Вот мы дней десять, что ли, уж с ней там проработали или больше. Нас ещё подкормила птица… как её… жаворóнка. Яичками. Нашли яйца, вот мы с ней поели. Обидели мы эту курочку.

Потом мы пошли домой. Потому что мать старая дома осталась, Лёнька остался — а ведь они голодные. Идём. А очень далеко, километров пятьдесят, наверное, идти-то. Глядим — скот гонят. Это в Пожнях было, за Черкасском, Черкасск-то мы уже прошли. Смотрим, — батюшки мои! Лёнька со скотом идёт! А он уже от голодухи-то пошёл вот в эту деревушку и нанялся коров гонять. А бабушка… Она ж одна, есть совсем нечего, только вот этот хлебушек мы ей несём.

Здесь мы, на Пожнях, ещё остались ненадолго, поработали недельку, наверное. Как раз клубника полевая пошла. Клубника пошла, мама мне и говорит: «Зинька, иди домой к матери старой. Погляди, что там. У меня что-то больно сердце кипит. А потом придёшь».

Ну ладно, я подхватила хлебушек для неё и иду. Прихожу, — вроде бы, всё нормально.

Я переночевала, а наутро думаю — что делать? Надо за клубникой сходить. Взяла кастрюлечку, пошла. Таскалась почти целый день. Ну, набрала я этой клубники. Почему мало набрала, потому что — всё в рот, ведь есть-то хочется. К вечеру прихожу. Смотрю, — бабушка наша в окно… там ещё лавка у окошка была… она на лавку села, в окно на улицу смотрит. А волосы у ней дыбом-дыбом поднялись. Я на неё поглядела, у меня аж мороз по коже пошёл. Что такое?

Я говорю: «Мать старая, мать старая, хочешь клубнички?».

Она только рукой махнула, — я скорей оттуда, из избы, убежала. Из избы убежала, на завалиночку села… Подружка пришла какая-то, болтаем. А уже как-то поздно было, — коров пригнали, всё…

Батюшки мои, — мама бежит! Прибежала.

«Ну, Зиньк, ну как?»

Я говорю: «Да ничего, всё хорошо».

«Как мать-то?»

Я говорю: «Да сидит».

Она: «Поди, — говорит, — водички мне принеси, больно пить хочу».

Потому что бежала она, и всё-таки жарко, лето… Я дверь-то открываю избяную, а бабушка, как сидела на своём месте, так и сидит, только головой пол достаёт. Вот так согнулась она. Я как оттуда…

Говорю: «Мам, мам, мать старая чёй-то согну-у-улась…»

«Как согнулась?»

Я говорю: «Она, — говорю, — головой пол достаёт».

Мать вошла: «Мам-мам, мам-мам…»

А мама — готова.

Ой, батюшки мои, ну что же делать-то? Она туда-сюда… Ничего нет… Ой, господи, да что ж такое? Ну, воды-то надо ведь, надо её ведь обмыть. Ты знаешь, у ней… по ней вша пошла здоровая, белая. Вот именно крупная и белая. Я таких больше никогда не видела.

Потом мама обмыла её. Попросила там соседей помочь, — никто не пришёл, мама одна всё… И голодная, и холодная, и даже непитая, ведь, наверное, даже не пила… Ну она меня спать положила, а сама с ней это, ночь-то провозилась. А наутро говорит: «Побегу на Батрак».

Меня-то закрыла и сама на Батрак — это километров пять надо было бежать к тёте Маше — к её сестре.

Приходит туда: «Машк, ведь вот мать-то умерла. Что делать-то?».

Ну что им делать?

«Мы все сами пухлые сидим».

Хорошо, что вот Алёша говорит: «Ну, как же так? Надо помочь-то».

Ну, Алёша с ней собрался, и вот Алёша пришёл. Ты его помнишь, наверное? Пришёл, — надо могилу рыть. Ещё кого-то всё-таки попросили. Могилу выкопали. Вот даже я не помню, как её, на чём её отвезли, — вот не помню, никак не помню.

А потом думаем, Боже мой, ведь надо поминку собрать. Ну, там у нас несколько кусочков хлебушка осталось. Смотрим, — наша курица одна бегает. Откуда она взялась? Ведь давно уже пропала куда-то. Мы эту курицу — оп и суп сварили. Ну вот и помянули.

Бабушка — хороший рассказчик. Она стала хорошим рассказчиком после тридцати лет вдовства. Может, она раньше и не рассказывала ничего, именно потому что не умела. А теперь у неё уже не наворачиваются на глаза слёзы, она забыла обиды и перестала надеяться. Уплыли муде по вешней воде. Осталась одна любовь.

Мама-то хорошая была. Дралась, правда, сильно… Что не так сделаю, так схватит за волосы и таскает меня по полу. А ты ведь знаешь, у меня волосы чуткие такие, иногда расчесаться больно. Всю жизнь так было, что дотронуться неприятно. А она знала об этом. Поэтому и хватала. Так ведь и ей-то жизнь выпала — не позавидуешь.

Прошлое отошло, стало уже неизменным, может быть, даже немного чёрно-белым. И бабушка начинает убирать из него мелочи, всё случайное и личное. Она как будто превращает свою большую жизнь, всё бесчисленное количество вечеров, дней и ночей, все краски и запахи, всю боль и радость в то, что можно передать другому человеку, во что-то законченное и компактное. В предание.

Ты парня-то своего за меня поцелуй. Ведь он уж большой стал, два годика скоро. И знаешь, как поцелуй? В макушечку. Именно что в макушечку. Как я говорю. Ведь я что уже для него могу сделать? Бабка совсем негодная стала. И приехать-то сама не смогу, если захочется.

Ты его люби хорошенько. Я следить буду. С того света сральницу тебе надеру, если парнишку плохо будешь любить. Запомнил, что бабка сказала?

За мной заезжает на машине молодой поляк, Тадеуш, чтобы отвезти в город Гент на чтения. Он говорит по-польски, я отвечаю по-русски. Так мы болтаем всю дорогу. Он расспрашивает меня о жизни в России и о ценах на бензин, на автозапчасти, лекарства, золото и кожу. Половину я не понимаю. Цен толком не знаю.

Для пробы по-дружески признаюсь ему в том, что у меня был такой дед.

— Понимаешь, Тадеуш, мы должны были пережить катарсис, чтобы строить нормальное общество. Чтобы весь тот ужас не повторился в будущем. Не исключено, что в скором будущем.

— Так. — Он взглядывает на меня. — Иле коштуэ билет до Москвы?

Нет, с такими как он бесполезно об этом. Вообще я замечаю, что с молодыми, особенно с нашими или которые из бывших соцстран, мне как-то труднее о дедушке говорить. Самое лучшее — пожилые европейцы.

В Генте он долго ищет, где припарковаться. Крутит головой и иногда восхищённо тормозит, провожает глазами какую-нибудь дзевчину с красивыми нужками , говорит, что в славном городе Генте половина населения — студентки.

Наконец мы вылезаем из машины и находим польский книжный магазин, где продаётся литература из Восточной Европы. Там Тадеуш оставляет меня в компании украинцев, поляков, русских, которые из вежливости переходят на русский с моим появлением. Потом подтягиваются студентки-филологини и седогривый, похожий на Тургенева профессор-русист.