Ган Хан - Вегетарианка

Когда кризис у свояченицы миновал, на деньги, полученные от ее мужа, он купил в магазинчике при больнице рубашку и переоделся. Пахнувшую кровью одежду он не выбросил, а свернул в комок и, когда садился в такси, держа этот комок, как мяч, вдруг вспомнил свою последнюю законченную работу. Его испугало, что она запомнится как произведение, которое причиняет невыносимую боль. В нем под музыку в сопровождении субтитров шли впечатляющие кадры – то, что он ненавидел, считая ложью: обилие рекламы и телевизионных сериалов, новости, лица политиков, разрушающиеся мост и здание универмага, бездомные люди и слезы детей, страдающих неизлечимой болезнью.

Неожиданно его затошнило оттого, что все эти созданные им образы, рождавшие ненависть, разочарование, страдание, и часы, когда он бился дни и ночи напролет ради того, чтобы найти истоки этих чувств, он почувствовал как некое насилие. В этот миг его сознание вдруг вышло за пределы дозволенного и возникло желание открыть дверь такси, мчащегося на большой скорости, броситься на асфальт и откатиться прочь. Выносить все эти слепки действительности он был уже не в состоянии. Иными словами, когда он думал обо всем этом раньше, ему казалось, что его ненависть не проявилась в полной мере. Ему казалось, что от этих образов не исходит настоящая опасность. Однако этим душным летним днем в такси, которое везло его домой, запах крови свояченицы ударил ему в нос и старые образы вдруг обернулись для него угрозой, вызывая тошноту, не давая свободно вздохнуть. Именно тогда он подумал, что вряд ли сможет и дальше заниматься своим делом. Всего за один миг он почувствовал полное бессилие, белый свет опротивел, и все, что составляло его жизнь, показалось невыносимым.

Все произведения, сотворенные им почти за десять лет, потихоньку отдалялись от него. Они уже не принадлежали ему. Они перешли к человеку, которого он знал, или думал, что знал.

На другом конце молчали. Свояченица точно подняла трубку: вместе с каким-то постукиванием раздавались смутные звуки, похожие на дыхание.

– Алло, – он с трудом разлепил губы, – Ёнхе, это я. Ты слышишь? Мама Чиу, твоя сестра…

Презирая самого себя, с ужасом осознавая низость своего притворства и лицемерия, он продолжил:

– …уж очень она беспокоится о тебе, вот я и звоню.

Он коротко выдохнул в трубку, из которой не раздалось ни слова в ответ. Наверное, сейчас свояченица стоит босиком, как обычно. Пролежав в отделении психиатрии несколько месяцев, она выписалась и, пока все родственники хором утешали ее мужа, заявившего, что совместная жизнь с ней и его загонит тоже в больницу, приехала пожить к ним. Весь месяц – до того дня, когда она поселилась в маленькой арендованной квартирке, – они провели под одной крышей, но ее присутствие особых трудностей не создало, и почти не стесняло его. Это было до разговора с женой о ее монгольском пятне, поэтому он лишь с сочувствием и недоумением смотрел на нее со стороны.

Молчаливая по натуре, свояченица проводила все дни на лоджии, греясь в солнечных лучах последних осенних дней. Бывало, она приводила в порядок цветочные горшки, собирала опавшие листья и измельчала их или, растопырив пальцы на руках, играла с тенями на полу. А когда жена крутилась на кухне, она вела Чиу в ванную и, стоя там босиком на холодном кафеле, умывала племянника.

Было трудно поверить, что это та же самая женщина, которая когда-то пыталась покончить с собой и которая потом обнаженная по пояс – очевидно, так проявлялось душевное расстройство после попытки самоубийства – как ни в чем не бывало сидела перед людьми? Хотя он сам взвалил ее, всю в крови, на спину и помчался в больницу, хотя пережитое в тот день произвело на него неизгладимое впечатление, ему казалось, что это несчастье произошло с другой женщиной и события разворачивались в другие времена.

Если и было в ней что-то не совсем обычное, так лишь одно: она по-прежнему не ела мясо. Из-за этого у нее с самого начала разладились отношения с родственниками, и все ее странные поступки, вплоть до хождения топлес, последовали за этой первой переменой, поэтому ее муж утверждал: вегетарианство и есть доказательство того, что никаких признаков возвращения в нормальное состояние нет.

– Говорю вам, она лишь с виду стала мягкой и послушной, только и всего. И без того подавленную, ее каждый день пичкали лекарствами, вот она все больше и погружается в прострацию, а так изменений никаких нет.

Смущение в нем вызывало лишь то, что отношение свояка к их с ней совместной жизни выглядело слишком поверхностным, что он решил бросить жену запросто, как выбрасывают на помойку сломанные часы или домашние электроприборы.

– Только не считайте меня подлецом. Все, кого ни спроси, главным пострадавшим назовут именно меня.

Не согласиться с этими словами он не мог, поэтому придерживался нейтралитета, в отличие от жены. Та умоляла зятя повременить с официальным разводом и посмотреть, что будет дальше, но в ответ получила лишь равнодушный отказ.

Стирая из памяти лицо свояка – очень узкий лоб, срезанный подбородок, капризное выражение, – которое не понравилось ему с первого взгляда, он снова обратился ксвояченице:

– Ёнхе, ответь, пожалуйста. Ну, скажи хоть что-нибудь.

Он подумал уже положить трубку, как вдруг облегченно выдохнул.

– …Вода кипит.

Ее голос был невесомым, словно пух. Он не звучал ни угрюмо, ни отрешенно, как у больного, и ясным или радостным его тоже нельзя было назвать. Это был безучастный голос человека, который ничему в этом мире не принадлежит, застряв где-то между бытием и небытием.

– Надо пойти выключить газ.

– Ёнхе, я…

Она собиралась закончить разговор, поэтому он поспешно сказал:

– Ничего, если я сейчас приеду к тебе? Ты не собираешься сегодня никуда выходить?

После недолгого молчания раздались короткие гудки. Он опустил трубку. Ладонь была мокрой от пота.

Запретные мысли о свояченице появились у него точно лишь после того, как он услышал от жены о монгольском пятне. А до этого их совсем не было. Теперь же он вспоминал, какой видел ее в своем доме, пока она жила с ними, и в нем поднималось желание, как будто он заново переживал прошлое. Вот она на лоджии с потерянным видом растопырила пальцы и рассматривает тень от них; вот она в ванной моет его сына, а из-под ее широких тренировочных брюк выглядывают белые лодыжки; вот она смотрит телевизор, сидя в небрежной позе, чуть наклонившись вперед, ее ноги немного раздвинуты, а волосы растрепаны, – он чувствовал, как тело становится горячим каждый раз, когда ее облик всплывал в памяти. И на всех этих воспоминаниях стояла печать в виде монгольского пятна, этой атрофирующейся отметины, которая синеет на попках или спинах детей, но по мере их взросления постепенно исчезает. То, что он чувствовал, представляя себе ее ягодицы, отдаленно напоминало восторг, испытанный им, когда-то давно, при первом нежном прикосновении к попке голенького сына. В его воображении эта часть ее тела была залита ярким светом.