Ган Хан - Вегетарианка

В памяти встает тот день, почти вечер, когда они впервые увидели друг друга. Худой, как стебелек проса, с отросшей за несколько дней щетиной на лице, он вошел в ее магазинчик с тяжелой, даже на взгляд, сумкой для видеокамеры. Рассматривая лосьоны после бритья, оперся локтями о стеклянный стенд, и она заметила, что от усталости он с трудом держится на ногах. Ей показалось, что стенд может упасть вместе с ним. Она приветливо обратилась к нему с вопросом: «Вы обедали?» Для нее, почти не имевшей опыта в любовных делах, такая смелость была почти чудом. Он как будто немного удивился, но словно у него не осталось сил даже на то, чтобы выразить удивление, просто перевел утомленный взгляд на ее лицо. То, что она закрыла магазин, вышла и разделила с ним поздний обед – конечно, и блюда выбирала она, – все это случилось из-за того, что он показался ей совсем беззащитным, неухоженным, и это чувство заставило ее забыть обо всех барьерах, установленных между мужчиной и женщиной.

С того самого дня она хотела только одного – своими силами устроить ему такую жизнь, чтобы он мог отдыхать. Однако, несмотря на ее искреннюю заботу, стремление оградить его от всех проблем, он и после женитьбы по-прежнему выглядел уставшим. Всегда занятый работой, в редкие часы, когда находился дома, он казался постояльцем гостиницы, замкнутым и холодным. А когда что-то не получалось, его молчание растягивалось, как резина, и становилось тяжелым, как скала.

Не прошло много времени, как она поняла: возможно, человек, которому она горячо желала обеспечить отдых, не он, а она сама. Или, возможно, просто увидела – оглядываясь на себя, в восемнадцать лет девчонкой покинувшую родительский дом и без чьей-либо помощи устроившую себе жизнь в столице, – что его постоянная усталость отразилась на ней самой.

У нее не было твердой уверенности ни в своей любви к нему, ни в его – к ней. Он оказался совсем неприспособленным к обычной семейной жизни, поэтому время от времени она чувствовала, что он во всем полагается на нее. Будучи по натуре прямым настолько, что производил впечатление бесхитростного человека, он никогда, кто бы перед ним ни оказался, не мог льстить или что-либо преувеличивать. Но к ней всегда относился по-доброму, ни разу не сказал ничего плохого и порой смотрел на нее с большим уважением.

Еще до женитьбы он признался:

– Я недостоин тебя. Твоя доброта, твое спокойствие, самообладание, твое отношение к жизни, в котором нет ничего неестественного… Все это производит на меня такое сильное впечатление.

Эти слова хоть немного, но все-таки были искренними, поэтому прозвучали для нее правдиво, однако не означали ли они, что у него нет к ней никаких чувств, похожих на любовь?

Очевидно, по-настоящему он любил только снятые им образы или образы, которые собирался снять. После женитьбы, впервые сходив на показ его фильма, она была поражена увиденным, потому что не могла поверить, что этот мужчина, который выглядел таким неустойчивым, что, казалось, вот-вот упадет, исходил со своей камерой столько разных мест. Она с трудом представляла себе, как ему удавалось получить разрешение на съемку в таких местах, где требовались быстрая реакция, смелость, настойчивость и бесконечное терпение. Другими словами, ей не верилось, что в его чувствах может быть столько огня. Между его наполненными страстью произведениями и образом жизни, который напоминал существование рыбы, заточенной в аквариуме, проходила четкая грань, и она не понимала, как в нем одном уживаются два совершенно разных человека, и она не понимала, как в нем одном уживаются два совершенно разных человека.

Только раз ей удалось увидеть дома блеск в его глазах. Чиу уже исполнился годик, и ребенок начал потихоньку ходить. Вынув камеру, ее муж начал снимать сына, шагающего на неуверенных ножках посреди гостиной, освещенной солнцем. И как Чиу бросается ей в объятия, и как она целует его в макушку, тоже снял. Его глаза светились доселе неизвестным ей жизнелюбием, когда он говорил:

– Может, вставить анимацию, как у Миядзаки, чтобы с каждым шагом Чиу распускались цветы? Или нет, лучше, если за ним будет взлетать рой бабочек. А в этом случае фильм получится хороший, если снять его на лужайке.

Он научил ее включать видеокамеру и, показывая только что отснятые кадры первых шагов сына, с воодушевлением сказал:

– Ребенка надо одеть в белое, и ты тоже должна быть в белом. Нет, не то. Не знаю, может, наоборот, будет лучше смотреться поношенная одежда? Да, это лучше. Прогулка бедной матери с сыном, и при каждом несмелом шаге ребенка из-под его ног, как чудо, вылетают яркие бабочки…

Однако на лужайку они не пошли. Вскоре Чиу подрос, и при ходьбе ножки его больше не заплетались. Фильм, в котором вслед за ребенком порхают бабочки, остался лишь в ее воображении.

С какого-то времени он стал уставать еще больше. Все время торчал в студии, порой не ночевал дома, для него перестали существовать выходные и праздники, однако по нему не было видно, что он завершает новую работу. Его кроссовки покрывались слоем пыли от бесконечных блужданий по улицам, но все продолжалось, как прежде. Случалось, проснувшись на рассвете, она входила в темную ванную и вздрагивала от испуга. Вернувшись домой неизвестно когда, он в одежде ложился в ванну и засыпал, свернувшись калачиком.

– А у нас есть папа?

Этот вопрос ребенок иногда задавал после его ухода из семьи. Впрочем, когда они жили вместе, он каждое утро спрашивал тоже самое.

– Нет.

Она отвечала коротко. А про себя добавляла: «Никого нет. Есть только ты и я. До каких пор так будет продолжаться?»

Корпуса больницы выглядят тоскливо и жалко. Серые кирпичные стены, промокшие под дождем, кажутся массивными и более темными, чем обычно. Окна палат на втором и третьем этажах закрыты металлическими решетками. В ясные дни в них редко кого можно увидеть, но сегодня маячат белые лица нескольких пациентов, которые смотрят на дождь. Бросив взгляд на окна третьего этажа пристройки, там расположена палата Ёнхе, – она направляется к входу, ведущему к регистратуре, магазину и комнате для свиданий.

– У меня назначена встреча с доктором Пак Инхо.

Работница отдела узнает ее, здоровается. Она складывает зонтик, с которого капает вода, и садится на длинную деревянную скамью. Лечащий врач должен спуститься в комнату для консультаций, и она, ожидая его, как всегда, поворачивает голову и смотрит на дзелкву во внутреннем дворе больницы. Оно старое, это дерево, и выглядит лет на четыреста. В ясный день дзелква расправляет все свои многочисленные ветви и, отражая солнечные лучи, кажется, что-то говорит ей, но сегодня, залитая дождем, молчит, как сдержанный человек, спрятавший в себе слова, которыми хотел бы поделиться. Кора на нижней части ствола старого дерева вся промокла, под ним темно, как вечером, листья на тонких ветках беззвучно дрожат, отдавшись во власть дождя. На образ дерева, как привидение, наслаиваются очертания Ёнхе, и она тихо пронизывает взглядом лицо младшей сестры.