Александр Бренер - Жития убиенных художников

Вот мы и поехали.

Офис Маршанского находился в районе Чистых прудов, в уютном старом особняке, на первом, кажется, этаже, в нарядном подъезде.

Комната была просторная, с высокими потолками.

У окна стоял массивный письменный стол — с телефоном, факсом и кое-какими письменными принадлежностями. А на полу, прислонённые к столу, стояли в золочёных музейных рамках и паспарту рисунки Паши Пепперштейна.

Я сказал, что мне нравится оформление.

Игорь глядел на рисунки любовно, и я подумал, что из него, возможно, выйдет хороший коллекционер.

Он достал из шкафа другую бутылку виски, и мы ещё выпили — на этот раз из красивых хрустальных стаканов.

Игорь вообще выглядел хорошо: в меру упитанный, с мягкими русыми волосами и мягкими же азиатскими чертами, сдержанно и умело одетый в какой-то твидовый пиджак. Совсем европеец, с лёгким монгольским оттенком. Трансформация из музыканта в бизнесмена прошла довольно гладко, в нём легко уживались обе эти ипостаси, и на это было забавно смотреть.

Он стал расспрашивать меня о современном московском искусстве, о том, какие ещё есть художники, кого бы он мог купить.

И я уже заикнулся об Осмоловском, ему ведь очень нужны были деньги, и я его обожал.

Но тут кто-то постучал в дверь офиса.

Игорь удивился:

— Кто бы это?..

И пошёл открывать.

В комнату быстрым шагом вошёл крайне неприятный крупный человек и нервно осмотрелся.

Был он высокого роста, одутловат и бледен, с резкими движениями, и с головы до ног одет в Versace. На голове его красовалась серая бархатная кепка с черным пластмассовым козырьком.

Скинув на кресло бежевое длиннополое пальто, он остался в ярко-жёлтом костюме, розовой рубахе и цветастом галстуке, украшенном медузами Ронданини.

Меня он даже не заметил, но быстро прошипел, указывая на рисунки:

— А это ещё что за херня?

Я взглянул на Игоря — он был бледен как смерть.

— Я тебя спрашиваю! — возвысил голос пришедший. — Что это тут стоит на полу?

— Это подарки, — выдавил из себя Маршанский. — Подарки на Новый год…

Человек в Versace не был впечатлён этим ответом. Он издевательски скривился и передразнил дрожащий голос миллионщика:

— Па-да-рки! Па-дар-ки, говоришь?.. А где деньги?.. Где деньги, тварь?!

Его охватило бешенство.

Он брызгал слюной и прыгал по комнате.

Он матерился.

Потом он кинулся к рисункам и стал крушить их ногами. Не знаю, была ли его обувь тоже Версаче, но он разбил острыми концами своих ботинок все стёкла, покалечил все рамки, и разорвал пару рисунков.

Игорь даже не пытался их защитить.

Но я вмешался:

— Что же вы делаете?!

Тут он меня заметил. А как заметил, то в воздух подпрыгнул, исказился и завизжал:

— Что? А?! Какая! Херня?! Кто? Он? Гнида! Бля?! Кто? Тут? У! Тебя?

— Это знакомый… — промямлил Игорь.

Урка — а человек в Версаче несомненно был уркаганом — пришёл в дикое, полунаигранное, полуистинное исступление. Он кинулся ко мне и схватил рукою за горло. На губах его выступила пена:

— Гы-ыыы! Убью!

Он задёргался, замельтешил — и полез к себе за пояс, откуда вдруг извлёк большой блестящий пистолет, сделанный из белого металла. Он приставил пистолет к моему виску, надавил, сделал мне больно, а сам продолжал брызгать слюной и материться.

Я не очень-то испугался: думал — это театр, блеф. Зато сильно испугался за меня Игорь. Он вдруг рухнул на колени перед вором в законе и молитвенно сложил руки:

— Сеня… только не это… прошу… только не здесь… не надо…

— Не надо, сволочь?! А деньги мне надо отдать?! Ты что, охуел?! Картинки собираешь?! Да ты кем себя возомнил?! Да ты же — говно, ты — тля, ты — срань говённая!..

И он снова начал пинать рисунки.

Маршанский был рад, что урка оставил меня в покое. Кажется, он и вправду опасался за мою жизнь.

Балаган продолжался ещё минут пять.

Потом гость чуть-чуть остыл:

— Выкинь его отсюда на хуй, пока я его не пришил.

Игорь подал мне нервный знак: смойся.

Я ушёл.

И больше никогда не видел Маршанского.

В гостинице «Минск» я прожил ещё с неделю — до самого Нового года, и ещё чуть-чуть.

Утром пришла женщина из администрации и объявила, что номер должен быть освобождён в течение часа. Я пытался выведать у неё, в чём дело и что с Игорем, но она ничего не сказала.

Я собрал пожитки и поехал в мастерскую к Хальфину. Он познакомил меня с миллионером — может быть, он что-то знает.

Рустам выслушал мой рассказ, покачал головой, поцокал:

— Вот так Игорёк… вот так музыкант… вот так коллекционер…

Оказывается, Маршанский приобрёл не только графику Пепперштейна, но и несколько холстов Хальфина.

Позднее, от того же Рустама, я услыхал: Маршанский исчез — с концами, словно в прорубь провалился.

Говорили, что он с 5-ю миллионами убежал в Швейцарию — но слухи остались неподтверждёнными. Якобы давненько уже был он связан с бандитами, платил им, угождал, и вот — попал в немилость.

Слухи, домыслы.

Ясно, впрочем, что ни Щукиным, ни Морозовым бывший музыкант Маршанский не стал.

Зато я вскоре сделался московским художником.

Жизнь моя — без начала и конца — была сплошной ошибкой.

Рассказы эти — воспоминаний палимпсест — тоже ошибка.

Ничего, кроме ошибок, я вроде бы и не знаю.

В жизни-лесу, я, не Данте, затерялся в стволах-ошибках!

И были Вергилии, да тоже не те.

Вот, например, встретился я в Москве 1992 года с молодым человеком по имени Анатолий Осмоловский — и сразу захотел взять его себе путеводителем.

Вы спросите: куда?

А чтобы вывел он меня из туманного леса моего одиночества и слепых блужданий, моего неведения и конфуза — на солнечную поляну, где есть травка, солнце, просвет.

Где есть доступ к дальним горизонтам.

Плутать средь зарослей ошибок — разве это не трудно?

А иногда и очень-очень страшно.

Вот я и уверовал в молодого Толю Осмоловского — как в бога юного уверовал. Он был очень красивый, очаровательный.

Встретились мы с ним на какой-то выставке на Чистых прудах и пожали друг другу лапы. Он был бледный, неухоженный, с запущенной шевелюрой, похож на панка. Какой-то не от мира сего. И померещился он мне чем-то совершенно другим, чем я сам тогда был. Я был взрослый, но — беспомощный младенец, с опытом эмиграции, но — без ума (в грибоедовском смысле), читавший разные книжки, но — духовный зародыш.

А Осмоловский был юный, с импульсивными движениями вожака.

Вот я и подумал: Толик — мой Вергилий. Толик, выведи меня!

Он мне представился Заратустрой, знающим путь из болот и низин — на горные вершины.

В то время я остро почувствовал, что мне нужна банда, шайка. Не в криминальном, конечно, смысле, но — в беззаконном, неподвластном никому, неуправляемом. Чтобы были мы заодно против всего света. В одиночку, думал я, мне в этом городе не выстоять. А вот бандой, ватагой мы сможем нападать и исчезать, как арабская конница, как сюрреалисты, как чёрные пантеры какие-нибудь.