Александр Бренер - Жития убиенных художников

И ещё: как всё вокруг нуждается в переделке.

И что именно я всё переделаю.

Я хотел сразиться с Москвой, и соединиться с ней (с самыми красивыми московскими девушками), и валяться в её траве, хохотать, и ласкаться — как кот или вепрь.

Иногда мне казалось, что я — царь Додон, а Москва — Шамаханская царица.

А иногда — наоборот.

Единственным моим знакомым в Москве был художник Рустам Хальфин, но он был не москвичом, а алмаатинцем.

Я жил у него в мастерской, но это была не его мастерская.

Мы пили там чай с сушками, а потом спорили о Моранди и де Кирико — кто лучше?

Утром мы сидели на Тверском бульваре, как Берлиоз с Иваном Бездомным, и спорили о Малевиче и Клее — кто лучше?

И тут к нам подошёл Боланд.

Звали его Игорь Маршанский, и он был музыкант и миллионер. Года два назад он переехал в Москву из Алма-Аты, и уже владел каким-то акционерным обществом.

В то время — шёл, кажется, 1992 год — в Москве уже были свои акционеры и миллионеры.

Но я о них ничего толком не знал и думал, что Маршанский — какой-то гитарист.

Я представлял себе его гитару — как на картине Хуана Гриса.

Но Маршанский был настоящий, хоть и играющий на электрогитаре, миллионер, и он тут же обо мне позаботился.

— Слушай, — сказал он, — у меня есть личный номер в гостинице «Минск», возле Пушкинской площади. Ты можешь там жить, если хочешь.

Конечно, я этого хотел.

В тот же день я туда переселился.

Это был скромный номер с двумя узкими койками, но мне он показался царскими хоромами. В двух шагах от Кремля!

Каждое утро я плотно завтракал в гостиничной столовой. И уносил в кармане ломтики сыра или кружки колбасы — на потом.

А днём я гулял по Москве, встречался с Рустамом, сидел на скамейках.

А когда лил дождь, я лежал в «Минске» и читал Беккета.

Больше всего я мечтал подружиться с московскими художниками.

Первым оказался Вадим Фишкин. Меня с ним познакомила художница Таня Каганова, которую я повстречал в Тель-Авиве.

Фишкин представил меня Анатолию Осмоловскому — на какой-то галерейной выставке. Толик показался мне гением.

Осмоловский и его друг Дмитрий Пименов навестили меня в моём номере, и мы друг другу понравились.

Толик и Дима стали ночевать у меня на свободной койке. Мы возились, лапали друг друга, ели бутерброды и говорили о Бретоне.

Маршанский тоже иногда заходил и приглашал меня в какой-нибудь ресторан. Он заказывал шампанское, уху, бефстроганов.

Однажды я побывал у него дома — в громадной пустой квартире на Кутузовском проспекте. Там была обустроена только кухня — самыми современными западными холодильниками.

А в комнатах — хоть шаром покати, только персидские ковры да огромный железный сейф в углу. И ещё музыкальные инструменты — электрические гитары, барабаны, усилители.

Сам я художником быть не собирался.

А вот с Павлом Пепперштейном очень хотелось почаёвничать.

И опять Вадим Фишкин помог: дал телефон Паши, и я ему, волнуясь, позвонил.

И вот: чуть ли не в тот же вечер сидел в пепперштейновской квартире и пил чай с бубликами.

Павел показал мне свои рисунки, и я ими был очарован. Сам же художник был со мной строг и насторожен, как с каким-нибудь выскочкой или проходимцем (которым я, в сущности, и был).

Однако мне всё равно страстно захотелось обладать одним из этих прекрасных рисунков — да вот только денег на покупку не было.

Но Игорь Маршанский — московский богач — был тут как тут.

При следующей встрече с миллионером я рассказал ему о блистательном художнике Пепперштейне и его рисунках.

Маршанский послушал да вдруг говорит:

— А не можешь ли ты купить для меня несколько этих рисунков? Я бы их на стенку в своём офисе повесил.

Я обрадовался. И в самом деле: почему бы не стать миллионщику Игорю меценатом и коллекционером, как Щукин или Морозов?

— Постараюсь, — говорю, — купить.

И тут мы с Маршанским поехали к нему на квартиру, где он на моих глазах вытащил из своего несгораемого сейфа мешок с деньгами.

Мешок этот был велик, но, как обнаружилось, внутри были только мелкие купюры — завёрнутые в бумагу пачки пятирублёвок, много-много пачек…

Общая сумма, однако, была не слишком внушительна: четыреста, примерно, долларов (всё тогда пересчитывалось на доллары).

Я опять позвонил Пепперштейну и договорился о встрече.

Вообще, как мне показалось, П.П. редко выходил из квартиры, считая тогдашнюю Москву крайне неприятным и опасным местом. Я же этого, постоянно находясь на улицах, совершенно не чувствовал.

Увидев толстый мешок с деньгами, Паша обрадовался.

И принёс толстую папку с рисунками.

Один свой рисунок он оценивал тогда в 100 долларов.

Я тут же выбрал три самых красивых, на мой взгляд, рисунка.

А мешок с деньгами остался у Паши.

Я, правда, прикарманил себе несколько пачек, но это был излишек, и Маршанский об этом никогда не узнал.

Рисунки миллионеру пришлись по вкусу. У него даже глаза загорелись. Он их взял и увёз с собой в чёрном мерседесе.

Он тогда ездил на мерседесе с шофёром.

За работу он мне отвалил пару сотен долларов, и мы их вскоре проели с Пименовым и Осмоловским. Толик тогда очень любил свиные отбивные и кока-колу.

А жил я по-прежнему в гостинице «Минск», и очень был этим доволен.

С утра читал в койке роман Нормана Мейлера или трагедии Шекспира, читал своего любимого Фолкнера, читал московские газеты, в которых много уже писали о заказных убийствах «новых русских» богатеев.

Убийства происходили прямо на улице, днём, в переулках, в подъездах…

Через некоторое время Маршанский опять пригласил меня в ресторан на узбекский плов, и говорит:

— Купи у Пепперштейна 7 рисунков, я их в офисе повешу. Я, конечно, обрадовался: ещё раз к Паше съезжу, побеседую с ним… И пара пачек мне опять перепадёт…

В мерседесе, пахнущем одеколоном, вручил мне миллионер два мешка синих пятирублёвых купюр и высадил у гостиницы «Минск».

Я отнёс мешки в номер, принял душ и отлично выспался.

Паша продал мне рисунки.

Теперь у Игоря Маршанского была небольшая (10 рисунков тушью), но ценная коллекция работ Павла Пепперштейна.

А потом случилось вот что.

Был ясный предновогодний денёк. Чистый снежок заметал Москву.

Я только что позавтракал в гостинице «Минск», поднялся в свой номер, и вот: Игорь Маршанский сидит у меня на кровати — в отличном настроении, с бутылкой дорогого виски, надушенный.

— Как ты? Good?

— Good.

— Не скучно без телевизора?

— Да я читаю.

Мы выпили, а потом он говорит:

— Поехали ко мне в офис. Покажу тебе, как я оформил работы Пепперштейна. Очень хорошие рамки достал.