Вячеслав Репин - Хам и хамелеоны. Том 2

Через двадцать минут Пятница забарабанил в дверь. Николай отказывался впускать его в номер. Необидчивый негр стоял на пороге, уговаривал. Филиппов топтался тут же, у двери, ожидая, пока босс сменит гнев на милость. Пятница уверял, что в госпитале предупреждены об их визите, их ждут, и нужно ехать. К тому же кардиолог, которого специально ради месье Лопухова оторвали от домашнего обеда, уже мчится-де в госпиталь на мотоцикле. Эбеновый полицейский даже изобразил для наглядности руками, как это происходит.

Николай, упиравшийся с необъяснимым упрямством, сдался только потому, что окончательно обессилел. Филиппов, всё это время молча соглашавшийся с Пятницей, помог шефу переодеться, и они спустились к машине…

В ожидании результатов анализа крови невысокий худощавый врач, назвавшийся другом Жоржа Вердавуана, долго и тщательно прослушивал стетоскопом волосатую грудь пациента-россиянина, то и дело проверял пульс и всё это проделывал с таким видом, будто отказывался верить своим глазам — тому, что видел на распечатанной ленте с зигзагами ЭКГ. Одновременно он расспрашивал Николая о его состоянии — сегодня и в прошедшие дни.

Николай и сам не знал, почему ему казалось столь важным с точностью описать свои ощущения. Он объяснял по-английски, что боли практически не чувствует. Гораздо мучительнее было чувство, периодически накрывавшее волной, словно он падает в яму и у него захватывает дух. Руки и ноги мгновенно леденели, поле зрения сужалось, появлялось ощущение, что он смотрит на происходящее через трубу, а сердце в этот момент как бы поднималось к горлу. Что-то похожее случалось с ним и раньше, однако впервые это ощущение было таким долгим. Прежде появлялись и боли, чаще всего отдававшие в шею, но он не обращал на них внимания: бока и шея болеть могут от чего угодно.

Вдруг осознав, что все эти подробности абсолютно излишни, Николай попросил объяснить ему просто и ясно, что с ним.

Гийом Жо, старший врач отделения, профессор, категорично заявил, что не может отпустить его из госпиталя.

Николай, явно не ожидавший такого, приподнялся на кушетке и, путая французские слова с английскими, запротестовал:

— Non! Non… Je ne peux pas. I cannot, really! Can you call my friend, please? He is my bodyguard. He is waiting in the hall… [10] Нет! Нет… Я не могу. Действительно не могу! Вы не позовете моего товарища? Он мой телохранитель. Ждет в коридоре ( франц., англ .).

— Your bodyguard? [11] Ваш телохранитель? ( англ.) — удивился врач.

Отрицательно мотая головой, давая понять, что, кем бы ни приходился ему дежуривший в холле сотоварищ, к решению вопроса о том, останется он в больнице или нет, это всё равно не имеет никакого отношения, Жо выглянул в коридор и попросил, чтобы того пригласили в палату, а затем стал объяснять Николаю, что анализ крови с использованием так называемых маркеров, которые позволяют воссоздать достаточно точную картину, однозначно указывал на то, что Лопухов перенес инфаркт. Скорее всего, небольшой и не сегодня. Но невозможно обойтись без лечения, причем неотложного. Последствия грозят вполне серьезные, причем в самое ближайшее время. Возвращаться в гостиницу Гийом Жо не советовал. Зачем нужен этот лишний риск?

Вошел Филиппов. Будучи в курсе намерений медперсонала, он, видимо, еще не решил, какого мнения придерживаться…

На ногах перенесенный инфаркт, что свидетельствовало о плохом состоянии коронарных артерий, — был только первой частью оглушительного диагноза. Аневризма восходящей аорты, обнаруженная в том месте, где на выходе из сердца основной артериальный ствол поднимается к дуге, грозит «рассечением». Расширение аорты успело наделать бед: в работе аортального клапана появились сбои. Из-за этого вкачиваемая в аорту кровь возвращается назад в сердце, что приводит к чрезмерному переполнению левого желудочка. Сердце «захлебывается», работает с перегрузкой. Рано или поздно это приведет к самому плачевному исходу… Врач спокойно и даже с некоторым цинизмом, как Николаю показалось, объяснял всё это уже за полночь, после того как, сделав ему эхокардиографическое обследование и томограмму и так и не дав строптивому пациенту встать после процедур с кресла-коляски, санитары прикатили его в палату.

Палату выделили просторную, двухместную. Вторая кровать, стоявшая ближе к выходу и отделенная пластиковой ширмой, пустовала. За большим низким окном с приспущенными жалюзи даже с кровати хорошо просматривались освещенный парк с исполинскими деревьями, коробки современных строений и спортивные сооружения — не то баскетбольная площадка, не то теннисные корты.

Расположившись за столиком у окна, Филиппов пребывал в раздумье. Кардиологу он внимал с таким видом, будто перед ним не человек, а автомат, который работал просто потому, что был включен, без всякой надобности.

У Жо не вызывала сомнения необходимость в скором хирургическом вмешательстве. При диаметре расширения аорты в семь сантиметров, вместо положенных двух с половиной — максимум трех, рассечения или расслоения ткани аорты можно ожидать в любой момент. И не дай бог это случится. Сложную операцию, которая требует специального оборудования, пришлось бы делать срочно, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Ведь не в любой больнице есть кардиохирургическое отделение, да еще и с нужной для такой операции аппаратурой. В госпитале, где они находились, такого отделения так и не открыли. Но в одном только Париже имелось, по словам Жо, несколько кардиоцентров, в которых подобные операции проводились в рутинном режиме. Методику освоили лет десять тому назад, и она непрерывно совершенствовалась.

— What kind of operation? — изумленно переспрашивал Николай. — On my heart, you mean? [12] Что за операция? На сердце, вы хотите сказать? ( англ.)

Кардиолог, помедлив, кивнул.

— На закрытом сердце оперируют только аневризмы брюшного отдела аорты, и то не всегда, — пояснил врач.

Есть ли смысл собирать чемоданы и ехать домой, в Москву, поинтересовался Филиппов. Жо отрицательно покачал головой. Госпитализация неминуема. Именно сейчас, сегодня. Это следовало принять как непреложный факт.

С видом не больного, а провинившегося Николай продолжал глазеть в окно, в подкрашенную фонарным светом нерусскую ночь и вдруг заметил, что на улице очень тихо и пасмурно. Перебирая в голове события дня, он боролся с мучительным ощущением, что не может восстановить их последовательность. Впрочем, и сам не знал, почему это вдруг стало иметь значение.

Профессора позвала медсестра. Он вышел в коридор и о чем-то тихо с ней переговаривался. В этот миг Николай вдруг почувствовал, что не хочет остаться в палате один на один с тем, что ждет его теперь неминуемо. Раздражало всё: чужая обстановка, холодный свет больничных ламп, неудобная кровать, непривычно застеленная — одними простынями, без пододеяльника — постель, и даже тишина. Но не жаловаться же вслух на неудобства?