Вячеслав Репин - Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 2

Петр кивнул, уронил руки по швам и направился к выходу. На пороге он обернулся, наградил каждого из нас отдельным взглядом, усмехнулся и исчез.

— Вот видите… Хотя мне непонятно, почему он вас не узнает, — сказал де Мирмон. — Мари Брэйзиер он узнал мгновенно. Мужа ее тоже. А вот когда мать приезжала — как с вами, пустой номер.

— Давно она здесь была?

— Вы знакомы?

— Нет, но я много слышал о ней.

— Его мать приезжала дважды, осенью и зимой. Насколько мне известно, у них какие-то нетипичные отношения… Вообще говоря, посещений мало. Иногда приезжает некто Фон Ломов, знакомый его, живет где-то за границей… Вы его знаете?

— Да, мы знакомы, — ответил я. — Вспомнит ли Петр о том, что я сюда приезжал?

— Разумеется. В этом-то смысле он совершенно нормальный человек. Эти реакции давно восстановлены…

Нет смысла объяснять, какое я испытывал затруднение. Визит длился уже около часа, когда я спросил, не рисует ли Петр, есть ли у него возможность заниматься в клинике каким-нибудь хобби.

— Да, конечно. И должен признаться, это увлечение вашего друга нас очень интригует, — сказал де Мирмон.

— У вас есть его рисунки? Нельзя ли на них взглянуть? — спросил я.

— Да нет в них ничего особенного. Если хотите, могу показать…

Де Мирмон прошел к нишам в конце кабинета, открыл один из шкафчиков и вывалил себе на грудь толстую черную папку. Поднеся ее к круглому столу у окна, он стал выкладывать листы рядами.

Рисунки были выполнены на бумаге размером примерно в тридцать на сорок. Торопливо раскрашенные гуашью, все с одной и той же композицией, если, конечно, это можно было назвать композицией, поскольку во весь размер листа изображался лишь квадрат и ничего другого, — этюды представляли собой нечто пестрое, всех цветов радуги, но основных, не смешанных цветов. Большая часть рисунков была выполнена на бумаге с перфорированными краями, на каких-то служебных бланках. А под некоторые был использован настоящий рифленый торшон с отпрессованными краями.

— Бумагу я сам иногда ему покупаю, — пояснил де Мирмон, показывая на более яркие листы, которым он, по-видимому, отдавал предпочтение.

В этот момент я обратил внимание, что врач невольно сортирует содержимое папки на две части.

— Это всё старое… А вот эти теперешние, — продолжал де Мирмон раскладывать листы.

Врач заверил, что перед нами лишь часть всех рисунков, сделанных Петром за время пребывания в клинике. Он раскрашивал их будто бы сериями, по нескольку в день, и предавался своему хобби с неиссякаемым рвением.

Последняя серия этюдов заметно отличалась от общей массы. За хронологией нетрудно было проследить по датам, проставленным на каждом листе. Они были выполнены в смешанной, но при этом всё же монохромно-тусклой гамме цветов. Тон рисунков переходил из откровенно зеленого, елового цвета в неопределенно-серый или серо-зеленый. Выполненные с той же небрежностью, с обеих сторон бумаги забрызганные краской, этюды этой серии производили впечатление незаконченных. Но что-то необъяснимое приковывало к ним взгляд.

Трудно было судить о художественных достоинствах лежавших перед нами рисунков. Вряд ли всё это имело отношение к искусству. Но этюды не могли не производить впечатления. Поражало однообразие, какая-то идея фикс, совершенно явно проступавшая в повторяемости композиций. Глядя на них, у человека возникало ощущение, что всё загадочное и непонятное должно вот-вот рассеяться и что вдруг обнаружится какое-то простое объяснение.

Перед уходом, давая де Мирмону записать свой адрес, который он попросил у меня на всякий случай, я задал ему следующий вопрос:

— Скажите откровенно, вы думаете, что он серьезно болен? Я хочу сказать — действительно болен?

Де Мирмон помолчал, сделал непонятный жест и, холодно уставившись на меня, прочитал мне нотацию:

— Трудно смириться с такими вещами, когда это случается с близким человеком. Вроде бы не укладывается в голове. Я вас понимаю. Но нужно попытаться встать на место человека. Иначе мы не сможем ему помочь. А он нуждается в помощи…

В октябре того же года я получил через Мари Брэйзиер ошеломительное известие. Оно заслуживало того, чтобы она позвонила мне, что делала не так часто. И я не мог поверить своим ушам. Мари звонила, чтобы сообщить мне о том, что Вертягина больше нет в живых…

Он скончался в муниципальной больнице, в Монпелье. Смерть наступила в результате разрыва аневризмы. Как это нередко бывает в таких случаях, диагноз был поставлен с запозданием в несколько часов, поэтому предотвратить летальный исход не удалось.

День спустя, делясь подробностями, Мари рассказала мне, что среди личных вещей Петра найдены записи, часть из которых, первые несколько страниц, оказались написаны по-русски. Сама она бумаг не видела, но ссылалась на слова лечащего врача, с которым я однажды встречался. Обнаружив записи, де Мирмон будто бы показал их знакомому, преподававшему русский язык в университете, и тот сделал для него пробный перевод. Содержание записей де Мирмона якобы удивило. Помимо четырех страниц русского текста, в руки его попало еще два толстых блокнота, но они оказались исписаны уже ни на что не похожими каракулями. Обескураженный врач решил докопаться до какого-нибудь рационального объяснения. По словам Мари, «каракули» представляли собой целые страницы одинаковых завитушек, черточек и точек, сопровождаемых чем-то вроде пунктуации. Отдаленно «каракули» напоминали чуть ли не арабскую вязь…

Едва Мари заговорила о «каракулях», как во мне зародилась неожиданная мысль. Не были ли «каракули» русской стенографией, спросил я себя, припоминая, что когда-то в Москве Петр пытался изучать скоропись…

Мари пообещала поделиться этим соображением с врачом. И не прошло недели, как я получил от психиатра бандероль, содержавшую подшивку ксерокопий — копии блокнотов Петра.

Первые страницы были написаны действительно по-русски — ровным, правильным, ученическим почерком, при виде которого могло показаться, что сделавший записи лишь недавно научился писать. К бандероли Пьер де Мирмон прилагал обстоятельное письмо, в котором объяснял, что блокноты обнаружены в садовой каморке Вертягина, которую отводили ему под инструменты. В ближайшее время он намеревался передать все вещи Вертягина родственникам. А пока они оставались в его распоряжении, он считал себя вправе снять с бумаг копию и попытаться разобраться хотя бы в этом. Он надеялся, что мне удастся обрадовать его какими-нибудь «дельными соображениями» по поводу загадочных «каракулей». Но приведу последние строки этого письма:

«…Если помните, при встрече Вы задали мне вопрос, насколько реальной мне представляется болезнь Вашего друга. Я ответил тогда категорично, и нисколько не покривил душой. С тех пор я много раз просмотрел историю болезни и не могу не сказать, что прямых оснований ставить под сомнение прежний диагноз у меня нет и сегодня. Тот факт, что Ваш друг смог вести записи, вовсе не исключает амнезии. Что этот факт исключает, так это наличие в его болезни некоторых нарушений, в которых все мы были уверены.