Вячеслав Репин - Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 2

— Возьмите у вашего друга рисунок, — сказал Петр. — С собаками.

— Да нет у него рисунка, — с отчаянием вымолвил Обри. — Продал, мерзавец…

Петр взял со стола конверт и протянул его старику.

Оскалившись, тот был вынужден принять конверт обратно, но, продолжая держать его в руках, нерешительно произнес:

— У меня к вам еще одна просьба. По условиям пари я должен, конечно, подтвердить, предъявить какое-нибудь доказательство. То есть вы сами, как автор. Надо написать две строчки, что это ваша работа, и указать ваш адрес. Вас не обидит, если…

— Я напишу, — заверил Петр. — Хотите сейчас?

— Я тут уже набросал что надо… — Обри с живостью вынул из кармана сложенный лист, развернул его и протянул. — Нужно только адрес вписать. И подпись, конечно, не помешает…

Взяв листок, Петр пробежался по нему глазами и, с трудом удерживаясь от смеха, направился в спальню за ручкой, вернулся, подписал бумагу и отдал ее Обри.

— Ну вот и слава богу! Хорошо, что не обиделись, — бормотал тот. — А то я, знаете, как-то… Глупо получилось.

— Победителя не судят, — заверил Петр.

— Только деньги возьмите! — повторил Обри; поймав взгляд Петра, он спрятал конверт в карман. — Мне приятно было с вами пообщаться… Поэтому я хочу сделать вам предложение: приезжайте, когда захотите. Мой дом — ваш дом. Зачем снимать? Денег каких стоит, да и хлопотно. Как надумаете, в любой момент, всегда милости прошу. Я один. Деваться мне некуда. Если я вам, конечно, не надоел…

— Спасибо. Мне тоже было приятно… Обязательно воспользуюсь вашим предложением.

— Ну вот и славно, — сказал Обри. — В гостях хорошо, а дома, как говорится… Поеду…

Гость встал, с жаром потряс Петру руку, насадил на голову кепку, перевел дух и суетливо удалился.

Через окно в спальне Петр наблюдал, как старик поднялся из-за угла к своему «опелю». Кончиками пальцев он нес свою кепку, стряхивая с нее не то воду, не то грязь. И брюки, и куртка, спереди и сзади, были покрыты яркими рыжими пятнами грязи. Он, видимо, успел поскользнуться при подъеме на тропе.

Обри долго и неуклюже усаживался за руль, долго не мог развернуть машину на узком пятачке между земляной насыпью и парадным. Когда «опель» наконец пополз по аллее вверх, Петр вернулся на кухню, хотел убрать со стола чайник и обнаружил под ним конверт со сложенными купюрами. В тот же миг он вспомнил, что забыл вручить старику альбом. Книга так и осталась лежать в машине.

В начале осениМари Брэйзиер пришлось внезапно поехать в Ниццу к своей тетке, Мари-старшей. Мать сообщила ей, что у тети обнаружили рак легких, что та объезжает врачей, надеясь получить то ли опровержение диагнозу, то ли не решаясь с выбором клиники, в которую должна была срочно лечь на операцию, но при этом отказывалась от помощи близких. Ее четверо сыновей, годы назад перессорившиеся и не поддерживающие тесных отношений, будто бы даже не знали о том, что с матерью происходит. Мари вылетела на юг на следующий же день.

Уже на месте выяснилось, что диагноз поставили месяц назад, болезнь оказалась запущенной. По сведениям, которые Мари наспех удалось собрать через знакомых и врачей знакомых, положение тети было близким к безнадежному. Единственную, но очень небольшую надежду могла дать лишь срочная операция.

Пробыв в Ницце неделю, Мари вернулась в Париж. В атмосфере ежедневных звонков, волнений и ожидания прошел весь октябрь. Когда же операция была наконец сделана и, по утверждению врачей, всё прошло благополучно, через неделю, в ночь на второе ноября, пришла менее всего ожидаемая новость: тетя, не вставая с постели, скончалась. Причиной летального исхода явилось якобы обширное воспаление легких…

За один день съехалась родня. Помимо четверых сыновей покойной с женами и детьми, приехала ее младшая сестра с семейством, не таким многочисленным, но еще более разрозненным, чем семья покойной. Появилась и дальняя троюродная родня, которая жила, как оказалось, неподалеку в Провансе: это была одинокая, на вид недобрая старуха, с плотным, сиволицым сыном, отцом двух мальчиков-близнецов, походивших на бедных родственников. День спустя из Тулона приехали и родители Мари. Остановившись в гостинице, они в толпе родственников не появлялись.

Старший сын покойной, с которым Мари много лет не поддерживала отношений, сорокалетний делец с холодными серыми глазами, врачам не верил. Он не мог понять, как угораздило мать выбрать для столь серьезной операции государственную клинику, почему не частную? Он не понимал, почему решение такой важности мать принимала втайне от всех. Требуя объяснений по поводу причин «скоропостижной гибели», которая произошла якобы в результате воспаления легких, в то время как операция, по заверению врачей, прошла успешно, он угрожал больнице судебными преследованиями, а растерянным родственникам внушал, что причиной летального исхода явилась халатность, допущенная медперсоналом. На праздники Всех Святых в отделении не хватало персонала, чем якобы и объяснялся тот факт, что из операционного блока больную поместили не в послеоперационную палату, а в общее отделение для всех…

Большинство родственников склонялось всё же к позиции соглашательской, в немалой степени обусловленной здравым смыслом: какой резон затевать тяжбу с государственной больницей? Это могло тянуться потом десятилетиями. Хирург, на которого сыпались все шишки — пожилой старик с гасконским носом, носивший поверх белого халата жилет из заячьего меха и шокирующий пациентов привычкой хватать их на бегу за щеки, — свиданий с родственниками избегал всеми правдами и неправдами…

Накрапывающий дождь, тяжелая, серая погода, непроглядно темное, низкое небо, плывшее над кладбищем с неестественной быстротой, непрекращающийся кашель какой-то пожилой родственницы, едкий дым сигары, которую кто-то курил прямо в толпе… Всё казалось Мари уже где-то виденным. Двух сыновей покойной угораздило заявиться в некрополь с детьми. В беретах, в галстуках и бабочках, как и взрослые, в траурном, дети не выстояли до конца церемонии и унеслись гурьбой за склеп, видневшийся на углу аллеи, где швыряли камнями в ворон, заставляя своих родителей чопорно коситься по сторонам и переживать не столько за совершаемое кощунство, сколько за то, что на этот промах в воспитании могли косо посмотреть остальные.

На похороны приехал и муж Мари. Он приехал на машине к самому началу церемонии. С виноватой, не мужской улыбкой, которая больше ничем не отзывалась в душе Мари, кроме какой-то забытой жалости к самой себе, — узкоплечий, руки в брюки, с шарфом на шее, муж ходил за ней следом как неприкаянный, делал над собой усилия, чтобы соблюсти видимость приличий. Но что Мари поражало больше всего — он по-прежнему был накоротке с ее родителями.