Вячеслав Репин - Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 2

Бывали минуты, когда, глядя на минувшее с еще большим отстранением — благодаря словесному воплощению зримого в образ оно, прошлое, как бы обрастало материей, и взгляд уже реально возносился над зримым, как бы на высоту парения… — Мари проникалась пронзительным чувством, что спуститься со своей башни из слоновой кости она уже не сможет. И ей казалось до боли ясным, что там, внизу, осталось всё лучшее. Но больше всего Мари поражалась тому, что ей удавалось пользоваться словом как инструментом, острым и точным, как резец. И это оказывалось не сложнее, чем, например, управлять «фольксвагеном», когда она садилась за руль машины. Ее поражало то, что через слова смысл обретали даже такие понятия и события, которые вчера казались ей бессмысленными, чужими, вредными.

Мир слов был лишен сомнительных, двусмысленных категорий реальной действительности, всего того, что неизбежно оказывается замешенным на противоречиях, условностях, на поджимающей с боков морали, без которой вообще немыслима реальная жизнь среди людей. В мире слов не было ни правых, ни виноватых. В словах всё казалось допустимым. Они всему придавали одинаково насыщенное звучание и не требовали грубой категоричности в оценках. Всё, что требовалось, — это быть точным в подборе слов. И они тут же восполняли пробелы чем-то побочным, возвышающимся над голым содержанием того или иного описываемого факта или события, они подводили к истине с какой-то другой стороны. Казалось, что логика слова (от кого она уже слышала это выражение?..), благодаря которой зарождается и возникает текст, правит не только абстрактными образами, но и реальным миром.

Из нескольких блокнотов, которые Мари исписала от руки, один вышел более-менее законченным. Текст включал в себя три самостоятельных эпизода — все три из ее прошлого. В первом речь шла о пансионе, о жизни у сестер-монахинь, в двух других — о ее давних девичьих каникулах. Прекрасно понимая, что, не обладая строгой формой, чувственные описания явились бы галиматьей в чистом виде, и совершенно ясно чувствуя присутствие в себе этой формы, которая, словно что-то живое, выношенное в сроки, искала себе выхода наружу, Мари переработала все три куска в отдельные тексты, написанные от первого лица. По размеру и по композиции они были близки к новеллам.

На первый рассказ ушло три дня, на второй — неделя, на третий — две недели. Работа над текстом не преставала усложняться по мере возрастания требований к себе и опыта, накапливаемого с каждой страницей, но, несмотря ни на что, давалась всё же с необычайной легкостью. Вдохновение дилетанта несло ее будто на крыльях. Редактируя свои тексты прямо по экрану «макинтоша», аналогично тому, как она это делала с черновиками Гварнерри, Мари делала из полученной версии распечатку, еще раз проходилась по страницам карандашом и продолжала выбеливать написанное до тех пор, пока у нее не появлялось ощущение, что дальше стараться бессмысленно, что достигнут какой-то личный предел и что последующие исправления лишь навредят тексту или заставят переписывать его попросту начисто…

Двенадцатого декабря, в свой день рождения, Гварнерри пригласил Мари на ужин в загородный ресторан, куда имел обыкновение зазывать ее время от времени, приурочивая «выезды на природу» к поискам очередной «натуры», на фоне которой должны разыгрываться действия очередного криминального эпизода.

Гварнерри выглядел уставшим. Он почти не обратил внимания на ее подарок — дорогую перьевую ручку, в позолоте и с золотым пером. Весь вечер он говорил о том, что чувствует себя так, как будто приехал ночью в далекую незнакомую глушь, высадился на перрон со всеми чемоданами, но вокруг — ни такси, ни живой души и хоть глаз выколи…

В конце ужина, заказав себе вторую рюмку арманьяка, он уставил на Мари ироничный взгляд и спросил:

— Ну и как ваши пробы?.. Пера, я имею в виду… Только не делайте такие глаза! Этот литературный душок я за километр чую, меня на мякине не проведешь!

— В чем же он, по-вашему, заключается… этот душок?

— Когда вы едите, вы постоянно о чем-то думаете. Когда режете мясо, не видите, что у вас в тарелке. На вино в стакане смотрите не так, как все люди. Когда к столу подходит этот тип… метрдотель, вы завороженно вслушиваетесь в каждое его слово. Он говорит одни банальности, Мари, а для вас это как музыка. А когда он оставляет нас в покое, вы смотрите ему вслед: что за брюки, что за ботинки… Ах, Мари! — Уныло смерив взглядом принесенный ему десерт, Гварнерри с каким-то подвохом уточнил: — Вы ведь заметили, что он носит нейлоновые носки… прозрачные, как женские чулки?

Мари рассмеялась.

— Ах, Мари… Ах, эта музыка! Этот сладкий яд чужой речи! Как я вас понимаю… Или я не прав?

— Правы… На свой манер.

— Тогда дайте почитать. От меня-то почему прячете?

Не реагируя на вызов, Мари продолжала дымить сигаретой.

— Лучшего читателя, чем я, всё равно не найдете. Ну, между нами говоря?.. И даже если вам опостылели мои книжки. Что у меня есть, так это взгляд. Я всё вижу. Там, где запятая, — удар сердца. Там, где многоточие, — сердце в пятки уходит, мир рушится, канонада! Соглашайтесь, пока не передумал…

День спустя Мари принесла Гварнерри рукопись — все три новеллки, доведенные до завершения и переплетенные в красивую тетрадь с твердой обложкой. Четвертую — как ей казалось, наилучшую из всего написанного — она показывать побоялась.

На следующее утро бельгиец разбудил ее ранним звонком и потребовал немедленной встречи. Она понимала, что это связано с ее рукописью, и покорно приняла требование. Они встретились в обычном месте, в кафе возле Люксембургского сада. Непроспавшийся, с воспаленными глазами, опять чем-то недовольный, Гварнерри заказал себе двойной кофе с молоком, для Мари чай и долго изучал ее надменным взглядом, прежде чем объявить ей, что минувшей ночью он прочитал всю ее подшивку, от корки до корки. Ничего подобного он от нее не ожидал.

— Это отменная, стопроцентная литература… — добавил Гварнерри таким тоном, словно произносил что-то обидное. — Это выше всяких похвал… не считая кое-каких мелочей, которые вам придется, дорогая Мари, подправить. Особенно это касается последовательности изложения. А то ведь у вас текст — как бусы. Жемчуг вроде настоящий, а насажен… Я бы руки оторвал за такую работу. На Мартинике на базарах такие ожерелья гроша ломаного не стоят… Вы заметили, надеюсь, что в ваших рассказиках есть странное триединство? Небольшой монтаж — и получится что нужно. Ожерелье из бриллиантов, а не какие-то там рассказики…

Как всегда в момент удивления розовея, Мари комкала в руках пакетик от сахара и не смела произнести ни слова. Но ей вдруг показалось, что она научилась фальшивить, научилась с Гварнерри лицемерить.