Вячеслав Репин - Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 2

— Только не нужно на меня смотреть таким взглядом. Ведь это только начало. Радоваться надо! — подбодрил Гварнерри. — Такую вещь можно предлагать, уверяю вас! Такого никто сегодня не пишет… Вы современную женскую прозу хоть иногда читаете? У всех одно на уме. Что не откроешь, всегда одно начало: «Вчера я затащила в постель свою лучшую подругу…»

— Какой же вы болтун, Альфред, — вздохнула Мари. — Я ведь не для этого вам дала почитать…

— А для чего?

Мари молчала.

— Одно могу сказать: мы должны это показать… — продолжал Гварнерри. — Как хорошо вы описываете стирку мужских трусов… Ну, когда она, ваша героиня, видит эти пятна и ее тошнит… А сцена на озере! Эти синяки на коленках у молоденькой «сестренки» из монастыря… которые наводили на вас такой ужас. Все эти охи, ахи…

Мари опять едва заметно покраснела.

— Да нет же! Нет! — едва не вскричал бельгиец. — Опять вы то бледнеете, то краснеете! Вам не за что краснеть. Это же замечательно! — Гварнерри произнес то самое слово, за которое столько раз упрекал ее. — Какой такт… Какая сдержанная, чуткая эротика… Вы там такого намешали — аж задыхаешься! Как же нас всех потом переламывает — господи, подумать страшно! Сидим потом, вот как мы сейчас, понимаем друг друга, но краснеем на каждом слове… Я могу это показать. Вы согласны?

— Нет-нет, вот этого не нужно… пока, — умоляюще остановила Мари. — Я думаю, что писать — это значит думать. Это, прежде всего, результат мысли. Это не картинки из прошлого. Ведь их-то в жизни любого человека — пруд пруди.

— Вы хотите сказать, что вы мало думаете?

— Нет… Я хочу сказать… то, что вы читали, написано под настроенье, вот и всё… И это совсем разные вещи.

— По-моему, вы всё еще идеализируете… Вот как меня поначалу. Писать проще, чем вы думаете. Когда вы дышите — это результат чего? Это как вкусная еда. Если ты голоден и тебе дают поесть — бери и ешь большой ложкой. Потом будет видно, что и зачем. Но вы правы, — поспешил оговориться Гварнерри. — Только думать можно и через образы, по ходу развития образа, через увиденное и пережитое. По-настоящему пишет не тот, кто выдумывает… как я, например… а тот, кому нечего выдумывать, за которого жизнь всё давно выдумала и решила… — Гварнерри наградил ее горьковатой улыбкой. — Это судьба. А судьбу не выбирают.

— Всем есть что рассказать, но это еще не значит, что любой человек способен писать книги, — неуверенно вставила Мари.

— Да, вы уже сказали… И это действительно так, — признал бельгиец. — Но дело не в голом перечне фактов. Такое письмо всегда выглядит… ну, пошловато, что ли. А в тоне, которым эти факты преподносятся, в особом освещении пережитого, в каком-то, если хотите, особом освещении всего вашего жизненного дворика, который неповторим, как неповторимо его освещение, да и не на каждом дворе оно бывает… Так бы все и ждали, пока их осенит свыше… Ну что я вам разжевываю? Вы же всё поняли… Знаете что, давайте сейчас распрощаемся. Хочу зайти к одной знакомой с вашей рукописью. Ей можно и так показать, без исправлений… А то ведь завтра мне в Брюссель. Позвоню вам.

Не успела Мари опомниться, как Гварнерри вскочил из-за стола и полетел к выходу, забыв, как всегда, рассчитаться за заказ…

Не прошло и недели, — Гварнерри еще не вернулся из Бельгии, — как Мари получила новости из Брюсселя. Сославшись на «Альфреда», звонивший представился Яном Мейером, издателем. Просмотрев ее рукопись и заручившись мнением еще трех рецензентов, он был согласен взяться за издание новелл, но одной книгой и при условии, что она не откажется от некоторых доработок. Он предлагал встретиться через несколько дней в Париже, куда он собирался приехать по делам, и обсудить всё «с глазу на глаз»…

Уже по возвращении Гварнерри аналогичное предложение Мари получила от одного из парижских издательств, настолько известного, что она побаивалась поделиться новостью с самим Гварнерри, который наконец признался ей, что перед отъездом в Бельгию разослал несколько копий ее рукописи «кое-каким знакомым», по разным издательствам, — впрочем, решил не уточнять, по каким именно.

Сотрудник парижского издательства считал рассказы неплохими, но просил что-нибудь пообъемнее. Мари была в растерянности. После встречи с ней в своем офисе неподалеку от Монпарнаса тот же издатель соглашался печатать и рассказы, и даже предлагал выпустить книгу уже к будущей осени.

Оба издателя настаивали на подписании эксклюзивных прав. Мари не знала, на что решиться. Гварнерри относился к новостям с каким-то бытовым безразличием, советовал принять предложение попроще, то есть издаваться поближе к дому, в Париже. Крохотное бельгийское издательство не шло с парижским ни в какое сравнение. Но Мари чувствовала, что Гварнерри чего-то недоговаривает. В правильности своего выбора Мари удостоверилась лишь позднее, когда сообщила Гварнерри о своем решении заключить договор в Бельгии, и заметила в его лице беспомощное усилие скрыть свое удовлетворение.

Когда однажды после обедас улицы раздался звонок — с утра было пасмурно, и Петр взялся наколоть на террасе мелких дров для камина, — он меньше всего ожидал увидеть за воротами Луизу.

— Это я, Пэ! Не ждал?

В светлых джинсах, в голубой поплиновой куртке с подмокшим капюшоном, с коричневым беретом на голове, Луиза держалась руками за калитку, с утра незапертую, и не решалась открыть ее и войти во двор.

— По правде говоря… Что ты здесь делаешь?! — проговорил Петр, быстро подойдя к ограде и не чувствуя под собой ног.

— Можно к тебе?

Петр распахнул калитку. Она молча вошла во двор. Он же посторонился, жестом показал на дом.

Луиза вошла в прихожую и, развернувшись к нему, ждала, чтобы он закрыл дверь.

— Зачем ты приехала?

— Так и будем топтаться на пороге?

Петр закрыл входную дверь и прошел по коридору в гостиную. Войдя в ее полумрак, оба на миг застыли посреди комнаты. Здесь царил необычный беспорядок. Мебель была сдвинута с обычных мест. По центру гостиной на полу валялись газеты. На них стояли банки с красками и растворителями. Здесь же лежали кисти и испачканное в краске тряпье.

Луиза с изумлением обводила взглядом высокие, во всю стену холсты. Она стояли повсюду. Садовый столик, который был перенесен с улицы сюда же в гостиную, тоже оказался завален тюбиками с краской. Со стульев свисала разбросанная одежда.

— Твои? — Луиза показала на холсты.

Петр качнул головой, ни да ни нет, и не ответил.

— Пэ, ты что, совсем рехнулся?

— Зачем ты приехала? — повторил он свой вопрос.

Она сделала нетерпеливую гримасу, смахнула с головы берет, резко покрутила головой, чтобы растряхнуть волосы, и не знала, куда положить свой кожаный рюкзак.