Вячеслав Репин - Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 2

Чем-то поражал и вид ее отца, который занял место рядом с двумя военными в светло-серых кителях, один из которых был как две капли воды похож на Пикассо. Брэйзиер следил за происходящим с мрачным видом.

Петр старался не замечать его. Но время от времени они упирались друг в друга глазами. Лицо Брэйзиера каменело, наливалось кровью, и он поспешно отводил взгляд в сторону. Мари на суд не пришла. Петр не знал, что об этом думать…

С первой же минуты заседания Мольтаверн нарушил все предписания. Теряя над собой контроль, он не переставал ухмыляться, подпирал кулаками бока и даже искал кого-то в зале глазами. Когда же к нему обращались с вопросами, он отвечал на них тем самым вымученным тоном, от которого Петр так старался отучить его во время репетиций в боксе.

В красной мантии, с белым шарфом на плечах, моложавый, но представительный председатель суда производил впечатление человека, одинаково благосклонно настроенного ко всем, но не более, чем это необходимо для успешного исполнения своих обязанностей. Искусно направляя слушания в нужное русло, он прибегал к странноватой манере сверлить подсудимого пристальным взглядом, будто хотел дать ему понять, что попытки провести его на мякине безуспешны, поскольку мнение свое о происшедшем он давно составил, причем самое твердое, и всё, чем он теперь занимается, а с ним и суд, это сверкой каких-то деталей, подгонкой их к внешности, мимике, к чертам лица. Истину, мол, не спрячешь. Она написана у всех на лбу.

От замечаний председателя в зале раздавались взрывы смеха. Особенно часто это происходило при опросе Мольтаверна. Некоторые из реплик председателя действительно отличались остроумием. И это не мешало ему с должным вниманием выслушивать всех. Но только не прокурора. Каждый раз, когда тот брал слово, председатель подпирал щеку двумя пальцами и демонстративно углублялся в свои физиогномические эксперименты, даже не стараясь соблюсти приличия. Петра это скорее обнадеживало.

Рослый, с вьющимися волосами, по всей видимости эльзасец, прокурор утомлял зал плохой дикцией. Несмотря на хорошую акустику, за его бубнящей речью с заглатыванием слов приходилось следить с напряжением. И даже тот факт, что никаких особо тяжких обвинений прокурор не предъявлял, придавал его роли что-то неприятно-казенное…

Вечером, когда прения подошли к концу, чувствуя, что перевеса в позициях так и не произошло, Петр предпринял решительный шаг. Пытаясь в очередной раз подчеркнуть несостоятельность обвинения, к чему он всё и подводил с самого начала, он обратился к «потерпевшей» с прямым вопросом: хочет ли она того, чтобы подсудимый был приговорен?

Эстель Бланш, адвокат Луизы, запротестовала. Но Луиза успела произнести, что не хочет этого.

Председатель отвесил очередную остроту — на этот раз не очень понятную. В тот же миг Луиза выбежала из зала. Заседание пришлось прервать.

На следующий день, в пятницу, слушания завершились короткими дебатами и речью Петра, которая приводится здесь по стенограмме полностью:

Господа судьи и присяжные заседатели!

Вот мы и подошли к финалу. В отличие от меня, вам еще предстоит впереди нечто важное и сложное. Вам придется принять окончательное решение. Моя же роль через четверть часа будет закончена. И тем труднее, я бы даже сказал — тем абсурднее, задача, которая стоит передо мной.

Абсурдность ее заключается вот в чем. После всего, что здесь было сказано, после всего услышанного в этом зале роль защитника мне приходится исполнять с тем же чувством мучительного насилия над собой, которое не оставляло меня до прихода на заседание. Пока я слушал дебаты, мне всё время казалось, что я трачу время ни на что, и свое и ваше. Почему? Да потому что, если бы я не пришел на это заседание, его итог был бы тот же самый. Адвокату здесь, получается, нечего делать…

Не стану утомлять вас пересказом всей эпопеи. Для этого пришлось бы опять отталкиваться от обвинительного акта. Суть его мы поняли. Но как идти на поводу у обвинения? Ведь это всё равно никуда не приведет. И опять вопрос — почему? Я глубоко уверен, что, отвечая на этот вопрос, я выражу и ваши собственные сомнения…

Как ни вчитывался я в обвинительный акт, как ни пытался я найти в нем ответ на вопросы, которые интересуют нас с вами, сколько ни пытался я встать на место обвинения, чтобы таким образом разглядеть какую-то ускользающую от меня грань истины, — увы! Ничего нужного для себя в этом акте я так и не обнаружил. Эта бумага, обвинительный акт, ничего такого в себе попросту не содержит.

Или я преувеличиваю? Не стараюсь ли я нагородить побольше красивых фраз, как это любят делать профессионалы-защитники? Что остается адвокату, когда все его аргументы исчерпаны?!

Господи, если бы всё было так просто! Нет, здесь всё сложнее. Как и вы, я прекрасно отдаю себе отчет, что обвинение совершает нечто важное, необходимое. Оно делает работу трудную и подчас преступающую наше понимание, с нашими узколобыми житейскими представлениями о том, что хорошо, а что плохо. Да, это так, с этим никто не спорит… Но как ни велика задача обвинения, закон ведь неслучайно ставит между ним и его побуждениями, его конечной целью, промежуточное звено — суд. Для чего это делается?.. Закон это делает для того, чтобы носителями власти была не бездушная машина, а живые люди — мы с вами. Казалось бы — как всё просто. Вот и решение всех проблем. Но возникает другой вопрос: как можно возлагать на людей такую ответственность, если всем нам свойственно ошибаться?

Чувство здравого смысла заставляет нас согласиться с тем, что преступление должно быть наказано. Хотя бы потому, что оно причиняет незаслуженное страдание жертве и вызывает страх, озабоченность у других членов общества. Преступление наносит вред всем. Тот же здравый смысл заставляет нас согласиться с тем, что само понимание греха, а как следствие греха — осуждение человека на страдания и, возможно, его покаяние, вызываемое преступлением, — всё это не должно быть мелочным, формальным. Мелкое преступление, по сравнению с большими преступлениями, которые нас окружают, — это, в конце концов, ерунда, формализм! И тут мы должны четко понимать: когда речь идет о преступлении, здесь не должно быть никакой бухгалтерии. Какой-нибудь преступник, например вор, должен быть пойман за руку и должен быть наказан таким образом, чтобы страдание, вызываемое наказанием, перевешивало в его представлениях удовольствие, форму прибыли, которую он нажил, совершая свое преступление. Если удовольствие перевешивает наказание, то этот вор никогда не остановится. Его будет преследовать соблазн нового преступления. Если страдание окажется достаточно сильным, если наказание будет суровым, то вор будет лишь чувствовать себя мучеником и бунтарем, несправедливо поруганным существом. Но тогда какой смысл говорить вообще об исправлении?