Вячеслав Репин - Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа. Том 2

Один из сокамерников Леона, рецидивист Гронье по прозвищу Философ, с которым они сошлись с первой же минуты, вставал обычно после всех, но прогулок никогда не пропускал. Сорока лет, невысокий, крепкого сложения, чистоплотный, Гронье отбывал многолетний срок и чувствовал себя в тюрьме как рыба в воде. Кличка Философ ему досталась не столько за его «философское» отношение к жизни, — что правда, он никогда не сетовал на тюремные порядки, никогда никого не порицал и вообще не имел привычки жаловаться… — Философом Гронье прослыл за свои необычные дарования. Он не выносил безделья. От скуки занимаясь самообразованием, Гронье умудрился выучить в тюрьме несколько языков. Часы напролет он мог проводить с книгами, но не читал их, а просто перелистывал. У наблюдающего за ним со стороны могло возникнуть впечатление, что содержание страниц вливается в него какими-то невидимыми волнами. Что поразительно, он мог пересказать затем любую страницу. Даже среди надзирателей Гронье пользовался уважением.

Другой сокамерник по кличке Жозе-Жозе, неопрятный юнец с сальным загривком черных волос, прогулок избегал, потому что отсиживал длительный срок за изнасилование, отягощенное убийством, и имел все причины опасаться враждебных выпадов со стороны собратьев. Как раз непримиримое отношение тюремного люда к такого рода отклонениям и стало причиной его нынешнего этапа под Тулузу. Но уже и здесь, в пересылочной тюрьме, о нем бродили слухи один неправдоподобнее другого. Своей всеготовностью, с которой он горстями глотал выдаваемые ему транквилизаторы, или своей манией ни с того ни с сего твердить за столом, что свою жертву он утопил под воздействием телепатии, Жозе-Жозе больше походил на больного, причем с настоящими клиническими отклонениями, чем на преступника. Он заслуживал жалости и непременно снискал бы ее, если бы не его отталкивающий характер и крайняя, в чем-то даже омерзительная бедность, в которой он прозябал. Труднее всего для сокамерников было переносить его привычку вставлять в рот самокрутку, едва он продирал глаза ото сна, и травить окружающих невыносимым смрадом. Жозе-Жозе курил «второй отжим» — отвратительное месиво, изготавливаемое из чужих окурков, которую он держал в целлофановом мешочке. Даже в закрытом виде мешочек источал тошнотворный запах. Чтобы не дышать этой вонью, Гронье выдавал ему сигареты из своих запасов. Жозе-Жозе этим пользовался без зазрения совести…

В субботу на прогулку вышло всё отделение. В небольшом дворике негде было разминуться. Стоял гул мужских голосов. Всеобщая взбудораженность, вызванная ясной тихой погодой, которая невольно заставляла забыть о тюрьме и о личных проблемах, так и распирала всю толпу вышедших на прогулку. Весеннее настроение передавалось даже надзирателям. Выражение будничной скуки и нерадивости, без которой надзиратели давно не умели обращаться с заключенными, то и дело сменялась на их лицах миной ленивой рассеянности. А иногда, стоило нескольким надзирателям собраться вместе, их лица даже озаряли улыбки.

Через четверть часа, когда заключенные разбрелись по углам двора, стало свободнее. Имеющихся закутков не могло хватить на всех, но у каждой компании был свой, давно «забронированный» пятачок асфальта. Одни резались в карты. Другие играли в «теннис» и были похожи на великовозрастных бездельников. Игра заключалась в перебрасывании из рук в руки потрепанного теннисного мячика, который нужно было отбивать ладонью, заменяя рукой ракетку. Но азартного матча, как бывало в иные дни, сегодня не получалось. Забава привлекла лишь горстку ротозеев.

Уединившись на грязном от мусора, залитом солнцем пятачке, который как раз освободился под стеной возле двух пожилых заключенных в беретах, всем известной пары с первого этажа, которые копалась в газетах, сметенных сюда ветром со всего двора, Леон наблюдал за будничной жизнью и время от времени чему-то немо ухмылялся. Не успев сжиться с тюремной атмосферой, он держался по-прежнему особняком, с охотой делил лишь общество Философа.

Гронье это чувствовал и ценил. Выходя на прогулку, он начинал с обхода знакомых, обменивался рукопожатиями с доброй третью гулявших во дворе, так как за свои джентльменские манеры и за отсутствие нужды в деньгах пользовался всеобщим почетом. А затем, если ни одно из коллективных развлечений, душой которых он становился в считаные секунды, его не привлекало, если игра в карты шла на мелкие ставки и никто не соглашался играть на порции мороженого или на телефонные карточки, на что Гронье, как правило, соблазнялся, он направлялся к Леону, и остаток прогулки они проводили вместе.

В это утро Гронье выглядел, как и Леон, вялым, невыспавшимся. В его глазах угадывалась та же унылая задумчивость, как и у всех, вызванная расхолаживающей весенней погодой, которая всегда изобличает в каком-то самообмане. Представляя собою полную противоположность серости двора, тюремным стенам, уродливости зданий, солнечный свет придавал прогулке что-то поистине бессмысленное. Обреченность подобного образа жизни, который был здесь уделом каждого и с которым каждый стремился сжиться, а кое-кто даже умудрялся этого достичь, вдруг опять давала о себе знать. Вокруг — не весна, а клетка. И не золотая, а обыкновенная. Привыкнуть к несвободе, оказывалось, невозможно.

Посидев какое-то время молча, Гронье заговорил о недавнем инциденте с подкупом надзирателей, который для соседа по камере закончился внутренним изолятором. А затем, словно расщедрившись, он впервые стал рассказывать о своем этапе в Бретань, куда его переводили аж из-под Страсбурга. Ему удалось этого добиться. Поэтому он и находился здесь, в пересылочной тюрьме. Всего лишь транзитом, но транзит затянулся на два месяца. Рассуждая своим привычным тоном, как бы обо всём и ни о чем, Гронье нарушал свое железное правило, которое обычно соблюдал как заповедь — не быть навязчивым. Но ему просто хотелось потрепаться.

Леон не понимал главного: каким образом Гронье удается устраивать себе «путешествия» из тюрьмы в тюрьму. Что значит «добиваться», да еще и каждый год? Гронье уверял, что о своих переводах он «хлопочет» с одной-единственной целью — чтобы не засиживаться на одном месте и не взвыть от скуки. Всё в этом человеке казалось непонятным. Глядя на него со стороны (как заправский азиат, он сидел на корточках и мирно беседовал о всякой ерунде и тут же о чем-то важном…), глядя на его опрятную куртку из черной кожи и тщательно отстиранные джинсы, которые сидели на нем как униформа (другой одежды он не носил), наблюдая за его манерами, на каждом шагу выдающими в нем мягкость, добродушие, а в иные минуты непонятную по тюремным меркам щедрость (Гронье держал на свои средства телевизор, хотя смотрели его всей камерой, и даже нередко уступал право выбора передач сокамерникам), — невозможно было поверить, что этот человек попал за решетку за грабежи, что он принадлежит к настоящей преступной среде и что на протяжении лет он участвовал в вооруженных ограблениях банков, протекавших, если ему верить, не всегда без человеческих жертв. Как поверить, что этим промыслом он живет с юных лет?