Саймон Ван Бой - Иллюзия разобщенности

Я улыбнулась и сострила, что тоже никогда не видела своего отца.

Она коснулась моей руки, не понимая, что я слепая.

— Это неважно, — прошептала она. — Он вас чувствует.

И я внезапно подумала о Филиппе — там, в море.

Я так долго его представляла, столько дней прошлым летом вызывала его в воображении рядом с нами на отцовской яхте.

Я чувствовала, как он рассекает волну с грузом рыбы в трюме.

В доке жужжат погрузчики.

В то утро я позвонила из кабинета Дейву. Поначалу он не мог вспомнить, о ком это я. Потом я ему напомнила, как он меня забирал от Гозмана в Монтоке. Он спросил, знаю ли я, как фамилия Филиппа.

В тот вечер, когда я ехала на автобусе домой, Дейв позвонил и сказал, что ничего пока не выяснил, что Дженет поспрашивает. Я поблагодарила его, но почувствовала, что потерпела поражение. Перед тем как повесить трубку, Дейв сказал, что если Дженет не сможет найти Филиппа, он с ней порвет.

На следующий день на работе меня вызвали с собрания ответить на телефонный звонок.

Ему было непросто говорить, ведь столько нужно было сказать.

Он сказал, что утром, когда они причалили, его ждала ирландка — они вернулись рано, канаты обледенели.

Сказал, что забыл мой номер, но недавно меня разыскивал, признался, что по ошибке заходил в Музей Гугенхайма, даже крутился возле клуба «Стивен Токхаус» по вечерам, глядя на танцующих. Никто меня не знал, сказал он.

Сказал, что прошлым летом, когда мы встретились на скамейке у причала Гозмана, его мама очень болела.

Я спросила, как она. Он ответил, что умерла.

Потом было долгое молчание, которое означало, что мы увидимся.

Когда я вернулась на собрание, стажеры просматривали сотни фотографий времен Второй мировой войны. Они хотели устроить выставку. Фотографии когда-то принадлежали американским военнослужащим, которые погибли или пропали без вести в Европе. Они хранили их в бумажниках. Смотрели на них и писали письма, может быть, даже держали фотографии в руках, умирая.

Я подумала про дедушку Джона.

В Англии сейчас конец дня. Дедушка в оранжерее. Идет дождь. Мягко стучит по стеклам. Благодаря бабушке он все еще жив. Память о ее шагах придает ему сил идти вперед.

Он поливает свои цветы.

Играет классическая музыка.

Во время войны он сунул пистолет в рот человеку. Тот пытался закричать. Разбитая ударом металла губа. Глаза, увлажнившиеся от страха и ярости.

Джон Брэй медленно падал сквозь ночное небо, тело его было меньше, чем когда-либо, жизнь стала коллажем без тени смысла.

Удар был так силен, что Джон по ошибке принял панику за смерть. Дым и ледяной воздух наполнили кабину. В-24 нырнул и вошел в пике. Джон сложил лесенку из слогов имени своей жены. Каждый слог на ступеньку приближал его к ней, но отдалял от Бога. За мгновение до прыжка Джон понял, что у него горит нога, а потом внезапно окунулся в холод и темноту, и это значило, что у него получилось. Он рванул ремни, времени считать не было, он тянул весь мир.

Штурман прожил достаточно долго, чтобы раскрылся его парашют, а потом упал без движения, и в глазах его зажглись звездные кольца. Остальных захватили, или они погибли от ран вскоре после приземления.

Когда полотнище развернулось и закачалось из стороны в сторону, Джон на мгновение испугался, что все еще прикреплен к самолету. Потом он огляделся и ничего не увидел. Он вцепился в стропы так, что у него онемели руки. Дышал он часто, его легкие рвались от холода. Одна нога была сильно повреждена. Тугой стук, словно сердце провалилось в ботинок.

Он все еще повторял слово «Харриет», давно забыв, что произносит его. Оно оторвалось от памяти и превратилось в нелепый бессмысленный звук.

Он знал, что враги найдут крылья, фюзеляж, куски проводки, хвостовую часть, мелкие возгорания.

Он может никогда больше не увидеть Харриет. Они были женаты, но пока еще не жили вместе как муж и жена. Он может никогда больше не увидеть закусочную, где вырос, или улицу, на которой играл в бейсбол и катался на велосипеде. Может никогда больше не увидеть собаку, не погладить ее, поднимаясь по лестнице. Не выбежать летним вечером за мороженым, с молодой женой в сандалиях, не стоять в очереди на почте, не просить одолжить ему машину. Он никогда больше не будет гулять по променаду на Кони-Айленд, и его мечта о жизни с Харриет, о поцелуях за чаем в «Лорд энд Тейлор», когда голова кружится от счастья, кончится, даже не начавшись.

Теперь его жизнь здесь, во мраке, в пустоте, плывет по воздуху над Бельгией или Францией.

Уже неважно, где.

Все, что случится с ним отныне, будет на бис.

В закусочной было полно больших компаний. Воздух закручивался водоворотами дыма и смеха. Снаружи таили жизнь под полукружьями своих сверкающих корпусов «Плимуты», «Паккарды» и «Форды».

Джон убирает посуду. Вдали голос его матери произносит: «До свиданья». Сдавленно звякает касса. Пахнет сиропом. На белых тарелках горит желток. Недоеденные корки тостов. Одинокая вилка под столом. Переполненные пепельницы. И кто-то забыл пальто.

Джон снял его со спинки стула.

Он или она вскоре вернется с замерзшими руками, оставив снаружи машину с включенным двигателем и открытой дверью.

Пальто было длинное, с поясом. Мягкое, от него исходил запах, который словно приподнял Джона. Наполнил все его тело; сильнее всего пах ворот. Еще на нем были волосы, волнистые медовые линии на шерсти.

Джон отнес пальто в подсобку и зарылся лицом в ткань. Прижал его к себе, чтобы осознать, какого она размера. Под воротником был пришит ярлычок с ее именем, он пульсировал под пальцами Джона, как вена.

Харриет поначалу не воспринимала Джона всерьез. Он был на три года моложе ее, и он ее обожал. Но потом, после нападения на Перл-Харбор, она задумалась о том, какой будет ее жизнь, если его отправят на войну.

Она взнуздала страсть, которую удерживала в себе, и предложила ему пожениться, когда они на день поехали в Монток. Они оба этого хотели. Небо было голубым и безоблачным. После ланча они смотрели на чаек. Рыбачьи лодки. Полосы белой пены, закипающие под корабельным носом.

По ту сторону океана горела Европа.

Джону тяжело давалась подготовка. И разлука была болезненна. Он не мог сделать многое из того, что от него требовали. Ему сказали, что придется убивать — пройти по полю, заваленному кишками, чтобы вернуться домой. Джон понимал, что другие готовы, и это давало ему надежду, что однажды, возможно, и он будет готов.

По воскресеньям он ездил на велосипеде по окрестностям базы с блокнотом и карандашами. Посылал Харриет рисунки растений и никогда не подписывал письма. По вечерам одевался и ходил по городу в поисках музыки. Иногда старшие по званию узнавали его и махали от оркестра.