Саймон Ван Бой - Иллюзия разобщенности

Жизнь там была непростой, но не плохой. Другие пациенты составляли мне компанию, и кто-то постоянно появлялся и уходил. Некоторым нравилось разговаривать. Некоторые ложились на пол и не хотели вставать. Некоторые бились головами о стену до крови. Потом прибегали медсестры. Борьба. Укол — куда угодно. И спящего уносят.

Однажды мне сказали, что я должен уйти. Я сложил в сумку одежду, ботинки и мыло. На мыльнице было написано мое имя, внутри.

Меня отвезли на Северный вокзал. Сидел на Северном вокзале. Спал на Северном вокзале. Побили на Северном вокзале.

Находил окаменевший хлеб в урнах, пил из крана. В основном сидел и наблюдал. Хлопало табло. Даже ночами, в темноте, аплодировали падающие буквы.

Я спал, укрывшись газетами. Прятался в чужих историях.

По ночам я смотрел, как далекие огни растут и делаются яркими глазами. Подъезжали поезда. Потом, летом, появились туристы, и жандармы нас прогнали. Я вышел на улицу и стал жить там. Больше не было аплодисментов. Не было побоев. Не было мокрых платформ и ярких глаз.

Снаружи было ничего. Много других. Очень открытое небо. Дыши, сколько хочешь, думал я.

Я часто смотрел на реку. Холодная мышца. По ряби всегда плыли корабли с музыкой внутри. Люди танцевали. Звуков не было, только суета. По ночам я не видел реку, но слышал ее. По ее берегу гуляли парочки. Стук башмаков. Цепочки фонарного света, мерцающие на воде.

И еще смех. Дети, не спавшие допоздна, тыкали пальцами, что-то кричали родителям, потом бежали, не прочь, а дальше; от радости, не от страха.

Все, конечно, пялились. Еще бы. Кто их упрекнет? У человека половины головы нет. С одной стороны я выглядел нормально. Как раньше, но не помнил, что было раньше. Потом я, мистер Хьюго, поворачиваю голову, все ахают. Пугаются того, чего нет. Если смотреть спереди, глаза у меня выглядят нормально, нос отлично — а потом вдруг раз, и нет половины головы, и не помню, говорил ли я, что у меня только одно ухо?

Я ничего не имел против того, чтобы сидеть. Тело немело, но было спокойно. Я ждал ночи. Приходила ночь. Я сражался за тепло. В доспехах рассвета приходило облегчение. Я смотрел, как день разворачивается изнутри, потом засыпал, когда солнечный свет вставал заводью.

Любой отчаявшийся или одинокий согласится, что в заведенном порядке есть утешение.

Я держался всегдашних скамеек и бульваров. Нотр-Дама. В кино можно было без проблем выспаться, если не поймают. В парках тоже было безопасно, если собиралась компания. Был парк, который мы все знали, куда мальчик, сын пекаря, прибегал, воришка, с сумкой круассанов, шоколадных булочек, хлеба, пирогов — всего, что ему удавалось стащить. Мы жадно ели. Он всегда давал мне добавку, и его не отпугивала моя голова. Ели быстро, все без исключения — хотя с зубами была беда.

Мне нравились тамошние утра. Я чувствовал свет. Даже смотрел вверх — на Него. Тихо говорил с Ним. Чувствовал, что Он слушает. Я сбился с пути, говорил я Ему. Но Он знает. Он был рядом.

Я начал заходить во все церкви. Горбился под цветными окнами и тонул в историях человечества. У некоторых лиц, нарисованных на стекле, были маленькие, но полные мощи глаза. Иногда приходил священник и садился рядом, говорил со мной, касался моей руки. Было хорошо. Я думал, касается ли Его рука всех, или это наши притрагиваются к Нему. Тогда я вспомнил книги на чердаке. Маленькие ручки. Это было запрещено, но они все равно копались в коробках. Коробках с книгами и других. Потом я подумал о мальчике, который приносит нам в парк пироги. Я хотел похвалиться священнику. Я был горд, что кого-то вот так знаю: священник знал Его, но я тоже Кого-то знал. Ребенка, который мог нас спасти.

У реки всегда был народ. Летом мы проводили там всю ночь. У некоторых были красные лица, они спотыкались, стоя на ногах. Мне предлагали выпить и покурить. Но в больнице это не разрешалось, так что у меня не было привычки. Однако сидеть под мостами было правильно. Много затененных мест вдали от толпы. Летом прохладно, если прислониться спиной к камню. Я спокойно оставался один. Наблюдал. Слушал. Спал. Ничего, если бы не проснулся.

Как-то спал под Мостом искусств. Доктор из больницы, шедшая с детьми, заметила меня (узнала мою голову, разумеется). Поразилась, увидев мистера Хьюго.

Она отвезла меня обратно в больницу. Зазвучали громкие указующие голоса.

На следующий день пришел начальник. Сказал, что ищет уборщика. Меня поселили бы в другой части больницы, возле чердака. Идеальное решение, сказал он и дал мне денег на новую одежду, мыло, расческу, даже шнурки для обуви. Я жил в старом крыле, над палатами, которые закрыли в 1890-х. Там было много пустых комнат. В основном запертых.

Мне тогда, наверное, было за тридцать. По крайней мере, я был достаточно молод, чтобы все еще мечтать о том, чего у меня никогда не будет.

Я проводил свободное время в парках, иногда узнавал прежние лица — радостно делился обедом, мне этого даже хотелось, я приносил больше, чем нужно.

Часто бывал в библиотеке. К тому времени я уже читал. Я много читал. Мне нравились стихи. Я читал их по-французски. Немножко выучил английский. Замечательное бегство. Признаюсь, я знал, что такое немецкий, в голове у меня лежали звуки, словно яйца, из которых готовы вылупиться птенцы, стоило мне услышать его на улице. Эти звуки были моими, но пока я их не помнил. Мне становилось страшно, когда я их слышал, даже стыдно. Потом я шел домой и испражнялся под себя. Сидел среди вони. Заставлял себя. Заставлял себя сидеть среди вони. Я был одним из этих, не забывайте, одним из этих, кого ненавидели.

Как бы то ни было, работая уборщиком, я просыпался в пять утра. За каждым оконным стеклом виднелись наброски будущего — мир, только что нарисованный по памяти о вчерашнем дне.

Работа моя начиналась в шесть. Я надевал синий комбинезон. У меня был тяжелый ключ. В шкафу стояли швабры, щетки и разные инструменты. В шкафу жили насекомые, но они пришли туда раньше меня, и я старался их не тревожить.

Я делился мыслями с новенькими. Не все они были идиотами и преступниками; были и разумные, уважаемые мужчины и женщины, у которых имелась работа, и дом, и семьи, приходившие их навещать и тихо плакавшие.

Пациенты появлялись и исчезали. Некоторые сбегали, оставив тела. Я думал, я тоже там умру, я этого хотел, особенно по вечерам.

И все же вот он я, много лет спустя, между этой страницей и вашими глазами. Часть чьей-то истории.

Через девятнадцать лет больницу закрыли. Ко мне пришел тот же начальник. К тому времени он овдовел и собирался на пенсию. Его дети выросли. Надо признаться, мы друг к другу привыкли.

Он стал ради меня звонить по телефону. Чтобы все устроить, сказал он. Нашлось место уборщика в Королевской больнице Манчестера, в Англии. Та же работа, сказал он. Даже есть куда расти.