Саймон Ван Бой - Иллюзия разобщенности

Он отвез меня на своей машине в Англию.

Это заняло два дня. Нам пришлось спать в одной постели в маленькой гостинице.

Он говорил о своей жене. Плакал. Я все слушал. Я смотрел на все в окно машины. Когда мы добрались до места, он помог мне найти жилье.

На получение паспорта ушел не один месяц.

Власти говорили, что меня не существует. Был лишь один официальный документ: бланк поступления в больницу неопознанного мужчины с пулевым ранением в голову. Стали звонить бывшим сотрудникам больницы. Но было столько раненых. Большинство умерло.

Потом старушка, которая когда-то работала на кухне, сказала, что смутно помнит. «Бросили умирать на улице, — сказала она. — Без документов, в лохмотьях, в карманах ничего, только роман Виктора Гюго. Это принимавший его врач придумал имя. Не думал, что выживет».

Пришлось идти в паспортный стол с начальником. Показать то, что осталось от моего лица.

Они бросили все свои дела.

«Он был жертвой войны, — объяснил начальник. — Никто не знал, как его зовут, ни имени, ни фамилии. Нужно делать исключения».

Исключение сделали. Паспорт: Виктор Хьюго. Родился в Париже, в 1922-м. Номер 88140175.

Улицы в Англии темные и серые. Трудно понять, что люди говорят.

И сырость!

Я научился принимать горячую ванну перед сном.

За несколько десятилетий после Парижа случились три важные вещи:

1. Я вступил в ежемесячно собиравшийся кружок любителей поэзии.

2. Подружился с мальчиком, который на несколько лет поселился по соседству.

3. Построил теплицу, чтобы выращивать помидоры.

Однажды мне сказали, что я должен уйти на пенсию. «Почему?» — спросил я.

Засмеялись, они все засмеялись. Сказали, что пора наслаждаться жизнью. Устроили вечеринку. Люди, незнакомые со мной, напились. Я сидел. Смотрел на все это. Слушал. Думал, видит ли Он.

К тому времени я хорошо говорил по-английски. Но все равно все смотрели, жалели, боялись, а иногда плевали.

А жизнь все шла… и все тащила меня в зубах.

В прошлом месяце ко мне домой приходил человек. Сначала я не хотел его впускать. Потом он сказал, что работает на ВВС. Я подумал, не слишком ли много я смотрю телевизор. «У меня есть друг в Америке, — сказал он. — Попросил передать письмо прежнему соседу, мистеру Хьюго».

Этого-то я так и боялся желать. Иногда я гадал, не выдумал ли его.

Человек сказал, чтобы я прочел письмо. Все обдумал. Он вернется через пару недель и поможет мне все устроить, если я этого захочу. Сказал, чтобы я рассчитывал на следующие несколько лет. Спросил, не будет ли мне одиноко. (Тут я рассмеялся.)

Сказал, что в Калифорнии всегда солнечно. Что Дэнни теперь — известный режиссер, и его фильмы идут по всему миру. Славное место, чтобы пожить, сказал он. В пансионате есть даже бассейн и садик.

Я пригласил его со мной пообедать, приготовил рыбные палочки. Он разложил картошку фри по противню. Я включил детскую передачу. Мы смотрели и ели с подносов. Наступил вечер. Он коснулся моей руки перед уходом. Я дал ему помидоров.

Лег. Не спал, лежал с открытыми глазами. Придется уехать из дома. Бросить свой поэтический кружок — не садиться в автобус дважды в месяц по вторникам, не занимать место сзади и не читать имена и послания, нацарапанные на стекле. Не узнавать, что:

Дэз любет Рэз

Гарет мудак

Лиззи шалава

Объяснения в любви и ненависти.

Не думать:

Большинство сражалось до конца,

Их убивали до конца,

Ненавидели до конца.

А я был одним из них, не забывайте, из тех, кого ненавидели.

Надо сказать Дэнни. Он имеет право знать, что совершил мистер Хьюго.

По вечерам, когда собирается поэтический кружок, я варю в чайнике яйцо. Беру его с собой в автобус. Согревает руки, пока не съешь. Иногда беру пакет помидоров, которые выращиваю в теплице, и раздаю их. Мне будет всего этого не хватать. Я привязан к вещам, которые большинство людей считает незначительными.

Мне будет не хватать дома и птиц за окном каждое утро. Просто откройте на рассвете окно — и поймете. Те, кто спит на рассвете, просыпаются в тишине.

Новенькие в поэтическом кружке всегда хотят знать, где я жил в детстве. Далеко, говорю я. Они думают, я мудрый — думают, у меня есть история. Но чем старше я становлюсь, тем меньше понимаю.

Поэтому я придумываю. Запах сена. Сон под деревьями. Поездку на велосипеде через всю округу, чтобы собрать овощи в поле. Нет смысла разглагольствовать о голоде, или отцовских кулаках, или о веревках и том, как я кричал — не столько от боли, сколько от того, что любил его и хотел, чтобы наша жизнь была другой.

Хотя я и в самом деле вырос в старой кузнице. Зимой лучше места не найдешь, всегда добавляю я, потому что печка там больше, чем обычно.

Внутри, продолжаю я, пол каменный, в одном месте вытоптан. Там ставили лошадей. Подбирали подкову. Лошадиную ногу надо поднимать с усилием и нежностью.

Снаружи брели по холмам коровы.

Наверное, 1938-й.

Отец убедил городских, что я старше, чем был на самом деле.

Думал, что помогает мне.

Сказал, когда вернешься — привет всем евреям.

Джон проснулся в каше из грязи и опавших листьев с чудовищной болью в ноге. Часы на его запястье остановились за пару минут до девяти.

Он ждал, что враги вернутся, что приведут еще людей и собак, поэтому быстро выпутался из кустарника.

Перед Джоном был пейзаж, какие ему всегда нравились. Корни пробивали землю по дороге в глубину. Тяжелые мхи окутывали мертвые ветки и сглаживали сучья на умиравших стволах. Старый лес, видевший много войн, когда-то он приютил даже шайку дезертиров из Grande Armée Наполеона; их форма и оружие по-прежнему были спрятаны в дупле мертвого дерева.

У Харриет было несколько блокнотов с рисунками Джона. Рисунками буйными и небрежными. Харриет нравилось их рассматривать. Она надеялась, что со временем Джон научит ее рисовать. Это могло бы стать общим занятием, способом заполнить грядущие воскресенья.

Бегство Джона из этого места должно было стать произведением искусства, чем-то оригинальным, чем-то, чего не смог бы предвидеть враг.

Он медленно шагал по лесу, стараясь не хрустеть мелкими веточками под ногами, когда его схватили сзади две руки. Он боролся и яростно лягался, но человек, который его держал, был гораздо крупнее. Чей-то голос велел ему успокоиться, и он успокоился. Крепкие руки разжались.

На человеке, стоявшем перед Джоном, был длинный непромокаемый плащ и высокие фермерские сапоги.

— Я знал, что ты где-то здесь, — сказал он с французским акцентом. — Видел, как ты приземлился, но ты сбежал, прежде чем мы до тебя добрались.

Фермер повел Джона через лес к груде картошки на краю распаханного поля. Еще там была телега и мускулистая лошадь, вскинувшая голову, когда они приблизились. В проволочной корзине сидели фазаны, прижавшись пернатыми телами к сетке.