Гийом Мюссо - Квартира в Париже

Гаспар двинулся дальше по сумрачному коридору, вбирая голову в плечи под напором безмолвия. Его все сильнее охватывал страх, усугубляемый холодом. Он был начеку, взведен, как курок, готов ко всему. Настал момент, которого он ждал два десятка лет, узел, затянувшийся задолго до того, как он услышал о Шоне Лоренце, вот-вот должен был распутаться. Близился исход битвы между сумрачной и светлой ипостасями, которые всегда в нем сосуществовали.

Последние дни были полны неожиданностей и сюрпризов. Прилетев пять дней назад в Париж, он не подозревал, что вместо сочинения пьесы обвешается причиндалами спелеолога и погрузится в недра собственной жизни, чтобы сражаться со своими демонами и открывать в себе качества, о которых при иных обстоятельствах ни за что не узнал бы.

Сейчас он мобилизовал остатки сил, ума, убежденности. Несколько раз он был близок к обмороку, но каким-то образом умудрялся устоять. Вряд ли ему было отмерено много времени, но кое-чего он все-таки достиг: края бездны, логова монстра. Теперь он готовился к решающему противостоянию, потому что знал, что монстры умирают только понарошку.

– Есть кто живой?

Он крался в кромешной тьме. Не иначе, флуоресцентная трубка оказалась бракованной: отказывалась что-либо освещать. Внезапно он ощутил под ногами уклон, проход сузился. Ни черта не разглядеть! Он скорее догадался, чем разглядел, что набрел на груду консервных банок, два соломенных тюфяка, комок из одеял. Тут же громоздились заросшие паутиной коробки и ящики.

Дальше идти было некуда. Путь преграждала крепость из поддонов, новое переплетение труб и желобов.

Флуоресцентная трубка окончательно сдохла – выбрала же момент! Гаспар попятился назад, потом на цыпочках двинулся на еле слышный свистящий звук, доносившийся из толстой трубы, похожей на канализационную. Он присел на корточки, жалея, что слишком массивен, чтобы туда залезть, потом все же попытался – и залез!

Он полз в темноте. С момента прыжка в трюм он знал, что не вернется без него . Знал, что здесь, сейчас решается его дальнейшая жизнь. Чтобы очутиться в этом месте, он связал собственное существование с существованием Джулиана Лоренца. Пакт никем не был подписан, тем не менее действовал. Это смахивало на безумное пари старого игрока в покер, решившего вывалить на стол все свои жетоны и, рискуя жизнью, поставить тысячу против одного. То была ставка на свет, который пронзит удушающую тьму.

Гаспар полз все дальше, чувствуя животом все неровности. Грудь сдавливала страшная тяжесть, в ушах гудело. Ему казалось, что корабль остался далеко позади. Он больше не чувствовал качки, не слышал скрипа и треска дряхлого корыта, не улавливал запаха бензина, краски и гнилой древесины. Над ним властвовала одна угольно-черная тьма. В ноздрях застрял запах прокаленной земли. Теперь впереди изредка мерцал уголек, как будто кто-то ворошит золу.

Потом он увидел его.

Кутанс перешел на бег, не обращая внимания на валящий снег.

Ледяной воздух жег легкие и глаза, ветер швырялся снегом ему в лицо. На нем была одна рубашка, холод сулил погибель, но сейчас он был нечувствителен к боли, не ведал опасности.

Завернув в свою куртку Джулиана, он изо всех сил прижимал его к себе.

Маделин убежала вперед, чтобы завести машину и прогреть салон.

Над их головами кружили, как стервятники, огромные серые чайки, издававшие безумные, пугающие крики.

На бегу, нагнув голову, почти прижавшись щекой к белому детскому лицу, он пытался поделиться с мальчиком всем, чем только мог: своим теплом, дыханием, самой жизнью.

Каждое его движение было строго выверенным, он четко знал, что делать. Знал, что не поскользнется на льду, в который превратилась поверхность понтона, знал, что ребенок не умрет у него на руках. Он успел его осмотреть, вынося из трюма. Джулиан был в глубоком шоке, не мог открыть глаза, потому что столько времени провел в потемках, но Бьянка, похоже, ухаживала за ним до своего последнего вздоха, потому что назвать его умирающим было нельзя.

– Все будет хорошо, Джулиан, – повторял ему Гаспар.

Малыш, не размыкая век, трясся и лязгал зубами.

Свободной рукой Гаспар вытащил из кармана куртки плюшевую собачонку и пристроил ее мальчику под подбородок.

– Теперь все наладится, ты уже большой парень. Смотри, я принес тебе твоего приятеля, он будет тебя греть.

Все это Кутанс говорил на бегу.

Раненые руки опять кровоточили, боль была такая, что он не мог ими шевелить – и все же шевелил, куда ж деваться?

Колеса буксовали в снегу, мотор ревел. Гаспар разглядел сквозь метель пикап: Маделин постаралась подъехать как можно ближе к берегу. Внезапно Джулиан что-то пробормотал. Он решил, что не расслышал, и попросил ребенка повторить сказанное.

– Это ты, папа? – спросил мальчик.

Кутанс понимал, почему бедняжка обознался: полная дезориентация, одежда Лоренца и его лосьон, пропитавший и рубашку, и куртку, а тут еще игрушка…

Он уже открыл рот, чтобы устранить недоразумение, но с удивлением услышал собственный голос:

– Да, это я.

Благодаря полному приводу пикап без труда справлялся с завалившим дороги снегом. Удобство салона сглаживало ярость стихии, контрастировало с полярным холодом, властвовавшим снаружи. Обогреватель был включен на полную мощь, радиоприемник, настроенный на местную станцию, каждые пятнадцать минут негромко информировал о ситуации на трассах.

Гаспар и Маделин уже полчаса, оставив позади кладбище кораблей, не произносили ни слова. Гаспар по-прежнему обнимал Джулиана, который, прижавшись к нему, как будто задремал. Закутанный в отцовскую куртку, он сейчас смахивал на светлую копну густых спутанных волос. Вцепившись всеми четырьмя пальцами левой руки в ладонь Гаспара, он не ослаблял хватку даже во сне.

Маделин, прожигая навигатор горящими глазами, ввела в него адрес больницы «Бельвю» на Манхэттене. Они находились на федеральной автостраде № 95, в районе Секокуса в Нью-Джерси. День был нерабочий, на дорогах было почти свободно, несмотря на метеоусловия, значительно усложнявшие движение.

В ста метрах от въезда в Линкольновский туннель пришлось сбросить скорость: все перестраивались в один ряд. Гаспар разглядел между взмахами «дворников» уборочные машины, разбрасывавшие на покрытие соль. В левом ряду водители тащились еле-еле, бампер в бампер. Вскоре движение и вовсе остановилось.

Что теперь?

Гаспару вспомнилась фраза Хемингуэя: «На самых важных перекрестках нашей жизни нет дорожных знаков». Но в это рождественское утро ему, наоборот, виделся большой световой щит, настойчиво лезший в глаза. Он опять подумал о «кайрос» – решающем моменте, когда необходимо действовать, чтобы не упустить удачу. Раньше он не умел справляться с такими моментами. Он усмехнулся: двадцать лет посвятил сочинению диалогов, а общаться так и не научился. Сейчас или никогда! Решившись, он повернулся к Маделин.