Гийом Мюссо - Квартира в Париже

– Следующие сто метров будущее будет открыто, потом станет поздно.

Маделин выключила радио и вопросительно посмотрела на него.

– Повернешь на Манхэттен, – продолжил он, – напишешь строки первой истории, поедешь дальше на север – изобретешь совсем другой сюжет.

Не понимая, куда он клонит, она спросила:

– Первая история – это про что?

В этот раз у Гаспара нашлись слова. В первой истории рисовалась траектория трех людей с изломанной судьбой: писателя-пьяницы, женщины-полицейского со склонностью к самоубийству, мальчугана-сироты.

В первой истории писатель и женщина въезжают в Линкольновский туннель, чтобы доставить мальчика в отделение неотложной помощи больницы «Бельвю». Это банальность, которой от них ждут газетные писаки и публика. Интимная семейная драма подвергнется публичному вскрытию и анализу, хоронящему любые нюансы. Она будет размножена в бездарных словоизвержениях в социальных сетях, размолота в тошно-творную кашу на новостных каналах.

В первой истории драматург возвращается к себе в горы и еще больше замыкается в себе. Он продолжает пить, ненавидеть человечество, все вокруг для него невыносимо. Каждое новое утро дается ему труднее предыдущего. Он пьет все отчаяннее в надежде приблизить свой конец.

Женщина-полицейский скорее всего возвращается в Париж, в клинику репродукции. А может, и нет. Да, ей хочется стать матерью, но одновременно ей нужен кто-то, на кого можно опереться в новой жизни, потому что она ощущает свою хрупкость. Потому что с ранней молодости влачит груз душевной неприспособленности к жизни. Время от времени ей удается маскировка, получается убедить других – и даже саму себя, – что она одухотворенная и уравновешенная оптимистка, но в душе ее царят хаос и смятение. Ее лихорадит от запаха крови.

Что до мальчугана, то здесь большой вопросительный знак. Он – сирота, сын «художника-безумца» и приверженки постыдных излишеств, которого два года растила в корабельном трюме мать серийного убийцы. Как сложится его жизнь? Можно ручаться, что она превратится в кочевье по приютам и приемным семьям, бедняга не будет вылезать от психиатров. Фальшивое сострадание, нездоровое любопытство, намертво прилипшая этикетка жертвы. Блуждающий взгляд, все чаще устремляющийся в никуда или внутрь себя, в мрачные воспоминания о темном корабельном трюме.

Внезапно открылась вторая полоса. Регулировщик в желтом жилете махнул жезлом, и застоявшиеся машины весело снялись с места.

Маделин, лишившись дара речи, смотрела на Гаспара ничего не видящим взглядом, силясь осознать услышанное. Раздалось нетерпеливое гудение: они задерживали скопившихся позади них. Маделин включила переднюю передачу, и пикап тронулся в направлении Линкольновского туннеля. Гаспару казалось, что в его жерле их ждет нож гильотины, и он отсчитывал оставшееся расстояние: пятьдесят, тридцать, десять метров… Он пошел своей последней картой, отправил мяч на ее сторону.

Маделин уже въезжала на развязку, ведущую в Манхэттен. Если другая история и существовала, то она была слишком безумной, неприемлемо рискованной. Такие вещи не организовывают впопыхах.

«Вот и все», – промелькнуло у него в голове.

– А вторая история? – спросила она для порядка.

– Вторая история – семейная, – ответил Гаспар.

Теперь ей стал понятен его взгляд: «Уверен, никто не убережет этого ребенка лучше нас».

Маделин прищурилась, потерла веки краем рукава, сделала глубокий вдох. И резко вывернула руль, покидая свой ряд. Со включенной «мигалкой» пикап пересек несколько сплошных белых линий, зацепил крылом пластмассовый отбойник и выставленное дорожниками ограждение.

Теперь Манхэттен тянулся в небо в зеркалах заднего вида. Маделин покинула автомобильное стадо и стала прокладывать путь на север.

Так началась вторая история, Джулиан.

История нашей семьи.

Такова правда, Джулиан.

Такова твоя история. Твоя и наша.

Та, которую я только что закончил писать в своем старом пружинном блокноте.

В то утро мы не повезли тебя в отделение неотложной помощи больницы «Бельвю». Мы покатили дальше на север, в Детский центр Ларчмонта, основанный Дианой Рафаэль на деньги, вырученные от продажи картин Лоренца.

Тебя продержали там целый месяц. Постепенно к тебе возвращались силы и зрение. Ты помнил пережитое очень смутно. Ты не имел ни малейшего представления, сколько времени утекло, у тебя не осталось воспоминаний ни о жизни до похищения, ни о нем самом. Меня ты продолжил называть «папой».

Мы использовали этот месяц для правильной организации дальнейшей жизни. Твоя мать позаботилась о нашей легализации. Опыт работы в федеральной программе защиты свидетелей подсказал ей, к кому обратиться за фиктивным свидетельством о рождении, которое ни у кого не вызвало бы подозрений. Так ты официально стал Джулианом Кутансом, родившимся 12 октября 2011 года в Париже у Маделин Грин и Гаспара Кутанса.

Прежде чем покинуть Штаты, мы с ней вернулись на «Night Shift» с канистрами бензина и устроили на траулере пожар.

После этого мы поселились на греческом острове Сифнос, где меня ждал мой парусник. Твое детство было озарено солнцем Киклад, тебя баюкали серебряные волны и шорох травы на пустошах.

Я не знал лучшего способа заставить тебя забыть тьму, чем яркая синева неба, тень олив, ментоловая свежесть цацики, запах тмина и жасмина.

Я поднимаю голову над тетрадью и смотрю, как ты гуляешь на пляже под домом. Похоже, моя тактика удалась: ты красив, как звездочка, пышешь здоровьем, хотя по-прежнему боишься темноты и всего черного.

– Смотри, мама, я – самолет!

Ты растопыриваешь руки и кружишь вокруг матери, а она хохочет.

С декабря 2016 года прошло пять лет. Пять сияющих лет – для Маделин, для меня, для тебя. То было начало новой жизни. Истинное возрождение. Ты вернул в нашу жизнь то, чего мы давно лишились: легкость, надежду, доверие, смысл. Когда ты вырастешь и прочтешь эти строки, ты поймешь, что мы с твоей матерью не всегда были теми безмятежными родителями, которых ты знал.

Но наша семейная жизнь помогла кое-что понять и мне. Появление ребенка затушевывает все дурное, что было в твоей жизни до него. Абсурдность мира, его уродство, бездонную глупость доброй половины человечества, трусость всех тех, кто склонен к травле лающей сворой. Когда у тебя есть ребенок, в небе послушно загорается строй звезд. Все твои ошибки, блуждания, заблуждения искупаются светом, льющимся из его глаз.

Дня не проходит, чтобы я не думал о том декабрьском утре. О том, как впервые взял тебя на руки. В то утро в Нью-Йорке неистовствовала снежная буря, холод превращал нас в сосульки, на нас планировали безумные птицы, в снегу дерево истекало кровью. Возможно, я освободил тебя тем утром, но спас меня ты.