Лев Рубинштейн - Целый год. Мой календарь

Сначала ударили его. Потом — он. Ударив своего противника по скуле, он с ужасом увидел, как из головы ударенного выпал небольшой шарик, звонко ударился о кафельный пол и закатился под раковину.

Это был глазной протез.

Мой знакомый настолько испугался, что мигом протрезвел и тут же стал мириться.

Мой друг-художник рассказывал, как в раннем детстве он гулял с няней в одном из московских переулков, где они тогда жили.

Мой друг стал играть с няней в снежки. В какой-то момент он случайно залепил снежком в спину какого-то дядьки, который только что вышел из машины. Дядька резко повернул к нему недовольное лицо, но увидев маленького мальчика, шутливо, хотя и строго погрозил ему пальцем. А няня совершенно обмерла.

Потом из разговоров взрослых он узнал, что он кинулся снежком в Кагановича.

Когда Фидель Кастро и прочие бородатые красавцы стали приезжать в Москву, они всем страшно понравились. По своему облику и звучной испанской речи они очень выгодно отличались от наших «руководителей партии и правительства».

Уже поднадоевшее к тому времени слово «революция» вдруг заиграло свежими красками.

Разочарование, впрочем, пришло довольно быстро, когда выяснилось, что «мы их кормим». Тогда же на мотив песни «Куба — любовь моя» появились другие слова. Что-то типа: «Куба, отдай наш хлеб. Куба, возьми свой сахар. Нам надоел бородатый Фидель. Куба, пошла ты на хер».

Мама в детстве жила в Полтаве на одной улице с семьей Короленко.

Мама застала Гражданскую войну. В те годы, рассказывала она, в Полтаве менялась власть примерно раз в пару месяцев. И при всякой новой власти неизбежно случался погром.

Многие прятались в доме Короленко, которого не трогала ни одна власть.

Картошка хранилась в погребе. Просто была там рассыпана по полу. Мать или отец спускались туда с ведром, наполняли его наполовину и поднимались с ним наверх.

Однажды я с непонятной целью шел по квартире с закрытыми глазами. И, конечно же, свалился в открытый погреб, в котором отец как раз набирал в ведро картошку. Я свалился прямо ему на спину. Хорошо, что я был легкий. Поэтому никто не пострадал. Только испугались — и я, и он.

До этого он стоял на ВДНХ рядом с павильоном «Промышленность». Он считался тогда чудом техники. В него можно было войти через задний вход и выйти через передний.

Ритуал своего рода.

У меня был знакомый с такой фамилией. Его настолько утомил постоянный вопрос, не родственник ли он этому знаменитому белогвардейцу, что, знакомясь с кем-нибудь, он немедленно, не дожидаясь надоевшего вопроса, добавлял, причем с некоторым превентивным раздражением: «Нет. Не родственник!»

Вначале я вообще считал, что Лжедмитрий — это такое имя. И это имя, в отличие от скучного имени Дмитрий, казалось мне очень красивым. Кстати, кажется и теперь.

Мне вообще почему-то нравились длинные имена — Олимпиада, например. Видимо потому, что мое — очень короткое.

Соседка Татьяна была глухой. И была портнихой. Обшивала весь дом. Однажды она соорудила мне генеральский мундир из газет. Это мне понравилось.

А вот когда она сшила и подарила на мое четырехлетие куклу-Петрушку, которая надевалась на руку, то я так этого Петрушки испугался и так стал орать, что его пришлось унести. Он был сделан из обрезков разных тканей.

Отец бросил курить в день смерти Сталина. Почему-то я это запомнил. А на его столе еще долго лежала начатая пачка «Беломора». Он ее не выбрасывал почему-то.

У старшего брата собирались иногда его друзья-студенты. Я очень тянулся к ним, что и понятно: веселье, флирт, магнитофон, пение под гитару.

Помню, как один из них пел старую студенческую шутливую песню, где были и такие слова: «Колумб Америку открыл — страну огромную, чужую. Дурак! Зачем он не открыл на нашей улице пивную». Все смеялись и подпевали.

Когда в третьем классе поставили «Дюймовочку», мне досталась неприятная и слегка обидная роль того жабьего сына, за которого Дюймовочку пытались выдать замуж. Поскольку роль мне не нравилась, я не очень старался. Играл без души. Просто механически и невпопад квакал и слегка подпрыгивал на согнутых ногах. Не так это просто, между прочим.

Почему-то я запомнил, как звали руководителя драмкружка. Владислав Евгеньевич.

В нашем подростковом детстве признаком некоторой взрослости считалось почему-то чтение Мопассана. Это было чем-то вроде инициации, хотя мы, конечно, такого умного слова не знали тогда.

Все мальчики и девочки делились на тех, кто УЖЕ читал Мопассана, и на тех, кто его ЕЩЕ не читал.

Родители некоторых из нас прятали книжки Мопассана в запертых шкафах и говорили: «Вот исполнится тебе пятнадцать лет, тогда дадим».

От меня ничего не прятали, и я прочитал Мопассана лет в тринадцать. И тогда не мог понять, и не понимаю по сей день, что в этом Мопассане было ТАКОГО.

Услышал когда-то разговор двух девиц. Одна другой рассказывала: «Так много навешали пальто, что вешалка упала. А под вешалкой спал старый боксер. Он так испугался!»