Лев Рубинштейн - Целый год. Мой календарь

Когда я в его присутствии стал что-то вспоминать о детских радиопередачах времен нашего с ним общего раннего детства, он сказал: «Да ты о чем вообще говоришь? Не было у нас никакого радио». — «Как это?» — недоуменно спросил я. «Да так! — сказал он. — Не было, и все. У нас там и электричество появилось только в середине 1960‐х годов».

С физикой в школе у меня было неважно. То есть даже не неважно, а просто очень плохо. А физичка Эльвира Васильевна почему-то относилась ко мне хорошо и ангельски снисходила к полной моей невосприимчивости к своему предмету. На уроках физики я попросту читал какую-нибудь книжку, держа ее под партой, а Эльвира Васильевна это, разумеется, видела, но виду не подавала. И я всегда имел у нее твердую надежную тройку.

В какой-то момент настало время сдавать выпускные экзамены. Пришлось сдавать и физику. А на экзамене всегда присутствовала так называемая комиссия, то есть учителя из других классов, а иногда даже и директор.

Я вытянул билет. Первым вопросом не помню, что было. А второй вопрос был практическим. То есть нужно было из предложенных деталек и проводков собрать детекторный приемник.

Я обреченно сел за парту, повертел в руках все эти непонятные штуки и наконец в пароксизме идиотического вдохновения стал сомнамбулически соединять что-то с чем-то, в результате чего у меня получилось что-то.

«Я собрал», — сказал я дрожащим голосом. Эльвира Васильевна быстро подошла ко мне, посмотрела на плоды моих инженерных усилий и громко, чтобы услышала комиссия, сказала: «Молодец! Правильно!»

Эта похвала настолько меня взбодрила, что я зачем-то решил испытать это чудо техники, для чего напялил на себя наушники и стал нажимать какие-то кнопки. Не услышав ничего, даже характерного треска, а просто ничего, я зачем-то произнес: «А почему-то ничего не слышно». Эльвира Васильевна, мгновенно покрывшись багровыми пятнами, ринулась ко мне и, не разжимая зубов, прошипела: «Немедленно разбери».

Я понял и разобрал.

В «Крокодиле» часто изображали людей в белых масках-колпаках с прорезями для глаз. Я некоторое время считал, что это американский национальный костюм.

Маленький блестящий шарик ртути из разбитого термометра лежал, нервно подрагивая, на дне картонной коробки из-под печенья «Садко», а когда коробку поворачивали то так, то эдак, шарик перемещался с тревожной и суетливой мышиной пластикой, норовя при первой же возможности убежать из коробки и забиться в какую-нибудь щель в полу. Но благодаря бдительности моего старшего брата, осторожно вращавшего коробку, ему это не удалось.

Когда в четвертом классе я написал сочинение на тему «Как я провел выходной день», Мария Васильевна поставила мне тройку, потому что у меня оказались две ошибки. Слово «аттракцион» она исправила на «антракцион», а слово «парашют» на «парашут».

Потом она от нас ушла, потому что уехала в другой город. А в другой город она уехала, потому что, по ее словам, «вышла в замуж».

В 1966 году я с братом и его женой отдыхал под Севастополем. Там был хороший песчаный пляж. А в остальном местность была довольно дикая и даже несколько тревожная.

Однажды нам рассказали хозяева, у которых мы снимали комнату с верандой, что у них произошло страшное изнасилование с убийством. После короткого расследования выяснилось, что насильниками оказались два брата, работавшие спасателями на местном пляже.

Спасатели-насильники — в этом что-то есть.

Я их видел до этого — вполне с виду нормальные ребята.

«Будем знакомы, — сказал мне однажды в тамбуре поезда „Москва — Ленинград“ вполне добродушный, хотя и сильно нетрезвый человек, — меня зовут Сережа Есенин. Я живой! Никому не верь».

«Вдруг и правда?» — подумал я. Но ничего такого не сказал. А сказал глуповато: «Очень приятно».

У старшего брата был такой значок. Какой степени, не помню. Откуда он у него оказался, не помню тоже. Кажется, на что-то выменял. Он вообще был по этой части большой мастер. Однажды во дворе он поменял бабушкину серебряную сахарницу на деревянную свистульку. Потом мама ходила к маме того, чья была свистулька, и поменяла все это обратно. Но разговоров потом было много.

Ластик назывался «стеркой». Стерки были твердые и плохо стирали. Ими иногда пытались стереть с пальца кляксу. Клякса не стиралась, а кожа стиралась и болела потом. Крепко тогда делались вещи — и стерки, и чернила, и вообще все.

Об этом я узнал, когда вошел, позевывая, на кухню и привычно включил радио. И сразу же услышал: «Я устал, я ухожу». Это было неожиданно и довольно, надо сказать, сильно. Сильно настолько, что у меня, признаться, зачесались глаза.

«Ну вот, с новым гадом, дорогие товарищи!» — рассеянно, не вполне еще проснувшись, сказал я сам себе. И прямо как в воду глядел.