Лев Рубинштейн - Целый год. Мой календарь

На седьмой день дождей хозяин сказал: «Завтра дождь кончится». — «Откуда вы знаете?» — спросил мой друг. «А ты посмотри, — сказал старик, — видишь этот ручей?» — «Ну, вижу. И что?» — «А если дождь еще день будет идти, то ручей из берегов выйдет и мой сад затопит. Разве Бог такое допустит?»

На следующий день дождь действительно закончился.

На собственном (по тем временам большая редкость) «Москвиче» мутно-голубого цвета приезжал к нам дядя Володя Абрамов, друг и сослуживец отца. Они с женой тетей Галей заезжали за родителями. Родители втаскивали в машину термосы и бутерброды, втискивались туда сами и уезжали «на природу».

Иногда брали и меня.

Приехав на какую-то поляну (всегда одну и ту же), взрослые разбредались по лесу в поисках грибов. Я же, отговариваясь близорукостью, а на самом деле по лени, оставался рядом с машиной и втихаря ел крутые яйца из маминой клетчатой сумки.

У нас дома была такая шкатулка. Из папье-маше, кажется. Она была покрыта черным лаком, а крышка была основательно облупленной, с трудно распознаваемой картинкой. На картинке, насколько можно было судить, когда-то был изображен сельский праздник с гармонистом в центре композиции. Впрочем, фигура гармониста там лишь угадывалась, потому что видна была только гармонь. Но не сама же она висела в воздухе, да еще и лихо раздувала собственные мехи! Так что гармонист, конечно, был. Просто он в буквальном смысле «сплыл», потому что старший брат, играя с этой шкатулкой, оставил ее однажды во дворе, а ночью прошел сильный дождь. Вот и не стало гармониста — лес рубят, щепки летят.

Потом я узнал из разговоров взрослых, что эта полуразвалившаяся шкатулка, которую почему-то долго не решались выбросить, называлась странным словом «палех».

В ней брат хранил военные пуговицы и какую-то еще мелочь.

Будучи примерно пятиклассником, я, как обычно, летел куда-то по коридору. И с нечеловеческой силой столкнулся с англичанкой Анной Павловной по прозвищу Половник, которая тоже куда-то стремительно неслась. Причем прямо навстречу мне.

Мы так лихо столкнулись, что мало того что из ее рук выскочил и раскрылся посредине классный журнал, но и сама она грохнулась на пол во весь рост. А она была довольно крупная, толстая и вообще тяжелая. А я? Ну что я? Я и сейчас-то не слишком массивен, мягко говоря. А в пятом-то классе…

Но я почему-то не упал. Упала она. И было потом всякое разбирательство, и всякие вызовы родителей в школу. Да что об этом рассказывать. Кто ж этого не знает…

Все детство мне снились авиаполеты. Во всех подробностях. А реально сел я впервые в самолет достаточно взрослым — мне было уже около тридцати. Ну, так получилось.

Так вот, когда я во Внукове впервые залез в самолет и самолет начал взлетать, я с нетерпением стал ожидать невиданных, новых ощущений. Но их не было. Все это мне уже снилось. И много раз.

Я всегда любил носить круглые очки. Такая форма очков мне казалась безупречно правильной. Кажется и теперь.

В 1980-е годы про такие очки говорили «как у Леннона». В наши дни говорят «как у Гарри Поттера».

Совсем другая эпоха.

Однажды, примерно в середине 1970-х годов, выйдя из метро «Кропоткинская», я увидел перед собой какой-то монумент. Понятно, что это был памятник. А кому памятник, было непонятно, потому что он был замотан в белый саван.

«Кому же это памятник-то тут поставили? — гадал я. — Неужели Кропоткину? Если так, то хоть увижу, как он выглядел. А то ведь никогда и не видел».

Через несколько дней памятник открыли. Нет, там оказался никакой не Кропоткин. Обычный Энгельс, ерунда.

Он и теперь там стоит.

Писатели ни на какую тему так не любят пошутить, как именно на эту. «С „нобелевки“ я куплю тебе эту норковую шубу», — говорит писатель своей жене и ненатурально хихикает. Жена почему-то не смеется. И не только потому, что эту шутку она уже слышала, хотя и поэтому тоже.

В день объявления Главной Премии Всех Времен и Народов писатель бывает несколько напряжен, рассеян и смутно обеспокоен. Движения его суетливы. Ему плохо работается в этот день. Нет, он не ждет, что премию нынче получит именно он, еще чего не хватало. То есть не то чтобы совсем не ждет. «Да нет, вряд ли», — тоскливо думает он и в большинстве случаев оказывается прав. Но его, в общем-то, волнует другое. «Кто в этот раз? — мучительно гадает он и заранее расстраивается. — Неужели это ничтожество?»

Каждый писатель, обойденный Нобелевской премией (а таких, между прочим, большинство), имеет запасный выход, самочинно встраивая свое имя в ряд прочих гениев, так и не доживших до торжественного рукопожатия со шведским конституционным монархом. «Набоков, между прочим, тоже. И не только он», — говорит писатель и слегка успокаивается до следующего года.

Ничто, пожалуй, так не завораживало в детстве, как зрелище пожара. А их в моем детстве, проведенном среди деревянных строений, было достаточно.

Но даже пожары не смогли по силе эмоционального и эстетического воздействия сравниться с похоронами. Заслышав издалека звуки духового оркестра, я мчался на них, не чуя, как говорится, ног. Мрачная тайна властно тянула к себе.

Хоронили тогда тоже много. Впрочем, и теперь немало.

Дождливым летом 1963 года мы с другом Смирновым целыми днями дулись в пинг-понг на его веранде. То он выигрывал, то я.

Однажды, чтобы как-то разнообразить это дело, мы придумали вот что. Я снял свои очки и отдал ему. У него было совершенно нормальное зрение, а я и тогда уже был здорово близоруким. В общем, он играл в моих очках, а я — вовсе без очков. У него там в глазах все двоилось-троилось, а я различал летящий в мою сторону шарик лишь в двух десятках сантиметров от моих глаз. Получилось ужасно смешно.