Лев Рубинштейн - Целый год. Мой календарь

Он красил волосы, зачесывал лысину и неприлично молодился. Над ним всячески издевались, но осторожно, потому что про него было известно, что он контуженый и в гневе мог запросто запустить в тебя тяжелой стеклянной чернильницей или треснуть по голове каким-нибудь физическим прибором.

Переходивший из поколения в поколение стишок про то, что «Николаю Кузьмичу в жопу вставили свечу», произносили часто, но шепотом.

Кто-нибудь подходил к тебе и резко спрашивал: «Ты за Луну или за Солнце?» Требовалось отвечать очень быстро. Правильный ответ был «за Луну». Потому что «за Луну» — значит, «за советскую страну». А вот «за Солнце» — это было плохо. Потому что «за Солнце» — «за пузатого японца».

Однажды мы с отцом пошли в цирк. И он мне сказал: «Будет сюрприз». Но не сказал, какой. Сюрприз есть сюрприз. Я так ждал сюрприза, что очень рассеянно смотрел представление. Даже клоунов помню плохо.

А после представления был собственно сюрприз. Оказалось, что в цирке — не помню, в какой должности — работал какой-то родственник какого-то сослуживца отца. Этот родственник, собственно, и достал нам туда билеты.

И этот родственник после представления повел нас за кулисы, где я увидел животных в клетках и гимнасток, успевших уже переодеться в нормальную одежду. Но больше всего запомнился довольно резкий звериный запах. А от сена, разбросанного по углам, я сильно расчихался, поэтому пришлось быстро уйти.

Первой пионервожатой в моей школе, которую я помню, была Лена Заветная.

Потом, когда Лена ушла, на ее месте появилась Оля Разумная.

Потом был молодой человек, которого звали Семен Чужой.

Что там было дальше, я не знаю, так как окончил школу.

Он был настолько популярен в годы моего детства, что это имя знали все, даже те, кто совсем не интересовался футболом.

Когда я с кем-нибудь знакомился и называл свое имя, мне почти всякий раз говорили: «Лев! Прямо как Яшин!»

Ни про какого Толстого, конечно, никто даже и не вспоминал.

«Буратино» и «Чиполлино» были два радиоспектакля, которые повторялись по многу раз, и я их знал практически наизусть.

В «Буратино» была песенка «Был поленом, стал мальчишкой. Обзавелся умной книжкой…». Или что-то в таком роде.

В «Чиполлино» была песенка «Я веселый Чиполлино, вырос я в Италии, там, где зреют апельсины, и лимоны, и маслины…»

Я их слушал так часто, что какие-то эпизоды оттуда и оттуда как-то перепутались в моем восприятии.

Например, когда папа Карло принес Буратино луковицу и тот ее тотчас съел, мне в какой-то момент показалось, что Буратино съел Чиполлино.

В моем детстве это называлось «капрон». Им бредили все девочки. А им не разрешали надевать эти чулки, потому что «рано».

Капроновые чулки были со швом сзади, и все барышни и тетеньки все время обрачивались посмотреть, не перекосился ли шов. Он должен был быть ровным.

На какое-то недолгое время вошли в моду капроновые чулки с черной пяткой.

В чем там был смысл, я не понимал тогда, не понимаю и теперь. Дело в том, что эта самая «пятка» находилась внутри обуви и ее никто особенно не видел.

В 1989 году я впервые поехал в Германию. Их тогда еще было две.

Ехал я поездом. В моем купе, кроме меня, ехала еще пожилая пара. Они, как выяснилось из разговора, были немцы. Они уезжали из Коми, куда попали после выселения из Поволжья. Уезжали навсегда. Поэтому купе было до потолка забито кучей вещей.

Они уезжать не хотели. Говорили: «Мы там привыкли. У нас было хорошее хозяйство: корова, поросенок. Соседи уважали». Но их сын, который уехал в Германию года три тому назад и успел как-то там обжиться, вытащил их к себе.

Всю дорогу они угощали меня вареной телятиной, потому что корову они продали, а теленка перед отъездом закололи.

Старушка иногда плакала, глядя в окно, иногда читала старинный немецкий молитвенник.

После пограничного досмотра в Бресте, где у нее отняли серебряный крестик, доставшийся ей от прабабушки (сказали, что антикварные вещи провозить нельзя), она плакать перестала.

Прабабушка моего знакомого в годы Гражданской войны жила в каком-то местечке на Украине. Она уже и тогда была старой. Но любила пошутить.

Она говорила: «Мне еще не хватало, чтобы в мой дом пришли петрулевцы и меня изнасиловали».

В их местечко «петрулевцы» так и не пришли. Но и другие были не сильно лучше.

Любимой шуткой было подкрасться сзади к какой-нибудь смешной (ну, допустим, толстой) тетке и прицепить к ее плащу пару-тройку колючек от репейника. Или, допустим, неожиданно и сильно толкнуть кого-нибудь на куст крыжовника. Или засунуть кому-нибудь в ботинок колючку боярышника. Много всего веселого было в нашей жизни.

Однажды я там выступал. На кафедре славистики.

Выступление происходило в небольшом зале, посреди которого располагался огромных размеров старинный стол овальной формы. За этим столом все и сидели. Включая и меня.

После чтения моя знакомая, которая это выступление, собственно, и организовала, спросила, доволен ли я.

«Вполне доволен, — ответил я, — и слушали хорошо, и вопросы не очень глупые задавали. Только вот народу за столом как-то маловато было». — «Ничего себе маловато! — ответила она почти гневно. — Я сосчитала. Восемнадцать человек». — «А что, много, что ли?» — «Ну, если учитывать, что на выступлении Набокова, которое было в том же зале и за тем же столом, было шесть человек…»