Лев Рубинштейн - Целый год. Мой календарь

Слово «Ашхабад» я впервые услышал в связи с рассказами взрослых о страшном землетрясении в этом городе, где погибли в том числе и мамины родственники.

Так я навсегда и запомнил: «Все Гольдманы погибли в ашхабадском землетрясении. Буквально все. И даже неизвестно, где они похоронены. Скорее всего — нигде».

Мы со Смирновым долго смотрели на двух неподвижных часовых и рассуждали, что будет, если удастся их как-нибудь рассмешить. И даже попытались — стали строить им смешные рожи. Но мы были от них слишком далеко, и они нас не видели. А ближе подойти у нас не получалось.

Текст «Интернационала» обязательно публиковался в настенном отрывном календаре. Только я не помню, к какой конкретно дате он был приурочен.

А еще в этих календарях публиковались разные стихотворения и прозаические отрывки про природу, портреты «видных деятелей» и черно-белая репродукция картины «Грачи прилетели».

В моем доме и в доме Смирнова стояли два совершенно одинаковых мебельных предмета, в которых хранилась посуда. Только в его семье это называлось «буфет», а в моей — «сервант».

В нашем серванте, кроме посуды и банок с вареньем, которые хранились в левом крыле, лежали еще и книги, хранившиеся в правом.

Однажды мы со Смирновым разглядывали книжки, которые были в серванте, и среди прочих обнаружили книгу «Дон Кихот». Прочитав фамилию автора, Смирнов так развеселился, что никак не мог успокоиться. «Ха! — кричал он. — В серванте лежит Сервантес!»

Мне это не показалось столь уж смешным. Но постоянная готовность к веселью была в те годы нашей общей чертой. И мы ржали целых полчаса.

Потом еще долго Смирнов говорил: «Посмотри, нет ли в твоем „сервантесе“ чего-нибудь наподобие варенья».

Моему поколению сказочно повезло: кинофильм «Великолепная семерка» появился в наших кинотеатрах в начале 1960-х годов, когда мы, тогдашние подростки, были в самом правильном для его восприятия возрасте.

Этот фильм и теперь вспоминается мной с восхищением и благодарностью. А тогда…

А тогда мы, конечно же, играли в этих прекрасных и мужественных героев, ревниво деля друг с другом и «отбивая» друг у друга самых любимых.

Героя Юла Бриннера звали Крис. Он, конечно, был самый-самый.

И в детстве, и позже я все время слышал: «Здесь вам государственное учреждение, а не частная лавочка».

Понимание того, что любая «частная лавочка» куда предпочтительнее, чем любое «государственное учреждение», приходило гораздо позже, и очень постепенно.

Среди друзей и приятелей моей юности было несколько таких, для кого процесс совместного пивопития был не столько удовольствием, сколько своеобразным видом спорта.

На следующий день после ритуального посещения пивбара, они хвастались количеством выпитых кружек. В этих цифрах было что-то раблезианское.

Еще кто-то из них придумал совсем жестокую игру, в которую они играли довольно долго. По условиям этой жутковатой игры тот, кто первым встал из-за стола, платил за всю компанию.

Я в этом не участвовал.

Я до сих помню тот зловещий и тревожный синеватый свет, озаряющий сцену, хотя все это было бог знает сколько лет тому назад. Тревожный свет, тревожная музыка, тихие тревожные голоса, тревожные мучительные сны, еще долго преследовавшие меня после всего этого.

Это был первый президент, о котором я узнал. В карикатурах он изображался почему-то с клюшкой для гольфа в руке. Он, видимо, увлекался гольфом. Что такое гольф и как в него играют, мы все тогда представляли плохо.

Потом его большой портрет (уже без клюшки) я увидел на Американской выставке в Сокольниках в 1959 году. Под портретом было на двух языках напечатано его приветствие к советским людям. Что-то про мир и сотрудничество.

В середине 1950-х годов брат взял меня с собой в кино. Это был кинотеатр в Мытищах, который все называли «Гроб». Почему «Гроб», я не помню. Но все его так называли.

Мы смотрели фильм Чарли Чаплина «Малыш». Очень было смешно.

На обратном пути мы зашли в аптеку, где в разлив продавали боржом. Брат купил по стакану себе и мне. Мне тогда боржом не понравился. Потому что я любил воду с сиропом.

В газету, где когда-то работал один мой старший товарищ, часто приходили письма со стихами и рассказами. Это называлось «самотек». Из этого самотека он иногда выписывал или запоминал что-нибудь особенно смешное. Потом пересказывал друзьям и знакомым.

Например, ему запомнилось стихотворение, посвященное Нюрнбергскому процессу. Там были в том числе и такие строки:

Когда он появился, то считался чудом архитектурной мысли. Его в шутку называли «Стилягой в толпе бояр».

И про тамошний буфет рассказывали всякие чудеса: блины с икрой, еще что-то такое…

Учитель физики и астрономии Николай Кузьмич смешно произносил некоторые слова. Например, он говорил «Венэра», чем ужасно смешил нас.