Лев Рубинштейн - Целый год. Мой календарь

Это вообще были годы бурного и временами довольно циничного остроумия.

Соседка Нина Николаевна смешила меня тем, что вместо «понравилось» говорила «пондравилось», а вместо «площадь Дзержинского» — «площадь Здержинского».

Когда я был в девятом классе, в моду вошли полуботинки с узкими носами. На подошве из микропорки. Они были двух видов: за девять рублей и за пятнадцать. У меня были за девять. Но и ими я гордился.

Их не носили каждый день. В них ходили в гости, в театр или на школьные вечера, где самые смелые танцевали твист. Остальные смотрели на них и тайно завидовали, хотя виду не подавали.

Когда мне было три с половиной года, я заболел скарлатиной и меня отвезли в больницу.

Мама потом многократно повторяла, что «если бы не пенициллин, то неизвестно…».

Кажется, с тех пор я стал бояться уколов. Боюсь, кстати, и до сих пор.

Мама говорила, что вместо слова «шприц» я говорил «фриц». И все вокруг смеялись. Слово «фриц» в те годы, что я рос, было очень распространенным. Не то что «шприц».

Володя Шухов сказал, что Данте — это тот, который пристрелил Пушкина. Именно «пристрелил» — я это запомнил.

«Нет, — сказал более просвещенный Смирнов, который прочитал больше книжек, чем Шухов. — Тот был Дантес».

«Да какая разница! Данте, Дантес!» — убедительно сказал Шухов.

На этом спор и закончился, потому что нашлись дела поинтереснее — придумать, например, как незаметно высыпать в портфель англичанки Анны Павловны по прозвищу Половник коробку зубного порошка, в складчину купленную в аптеке специально для этих целей.

Где-то я прочитал, что какой-то то ли священник, то ли монах носил фамилию Велосипедов задолго до изобретения велосипеда. Видимо, так изощрился какой-нибудь знаток древних языков и дал безродному семинаристу такую фамилию. С греческого она переводится как «Быстроногов».

Наверное, шустрый был паренек.

Я помню, как женщина со странным именем Ганя подпевала кухонному репродуктору всякий раз, когда оттуда звучало «У любви, как у пташки, крылья». Очень она любила эту арию, которую называла «песней».

Эта «песня» звучала тогда довольно часто в концертах по заявкам радиослушателей наряду с полонезом Огинского и с «Куда, куда вы удалились» в исполнении Лемешева.

Я знал когда-то симпатичную пожилую даму, которая была родом из Калуги и успела поучиться в тамошней гимназии. В той гимназии преподавал Циолковский.

Он был, по ее воспоминаниям, ужасный чудак и был к тому же глуховат, и гимназистки, конечно, над ним подсмеивались.

Он был добр, и все этим пользовались. Если ученица плохо знала урок и он собирался поставить ей за это двойку, она начинала плакать. Он немедленно шел на попятную, ставил ей тройку вместо двойки и при этом растерянно бормотал: «Не пвачьте, не пвачьте».

Звук «л» он произносил на польский лад.

Глядя на карту Южной Америки, где государство Чили выглядело как узенькая и длинная полоска, вытянутая с севера на юг вдоль океанского побережья, Смирнов задумчиво сказал, хмыкнув при этом: «Да, про такую страну никакой поэт не напишет „Широка страна моя родная“». Он вообще-то редко шутил удачно. А эта шутка мне понравилась.

Однажды я услышал, как какой-то восточный человек громко и долго говорил с кем-то по мобильному телефону. Из контекста я понял, что он кому-то рассказывает о своей предстоящей женитьбе. Отвечая, по-видимому, на вопрос, хороша ли собой невеста, он радостно прокричал в трубку: «Да! Красывий! Бэлий! Всэ зуби целий!»

Друг моего отца, Владимир Васильевич, работал в министерстве. И что-то там такое возглавлял. Он и его жена тетя Галя приезжали к нам на «Победе» с шофером. Меня пускали посидеть в машине. И я с важным видом на виду у приятелей сидел, развалясь, на покрытом ковром заднем сиденье.

Потом он ушел из министерства. Ну и «Победа» куда-то исчезла.

Однажды, когда я в очередной раз был с мамой в городе Севастополе, я умудрился заболеть сильнейшей ангиной.

Помню, как с высочайшей температурой я лежал в проходной комнате, где все ходили туда-сюда, и урывками, впадая время от времени в болезненный сон, читал «Человека-невидимку». Когда я засыпал, он, этот невидимка, мне снился, и явь мешалась со сном.

На фронтоне Ленинской библиотеки изображены барельефы классиков мировой науки. Когда-то, в советские годы, перед государственными праздниками поверх этих барельефов вешались огромные портреты членов Политбюро. Меня, помню, очень веселили подписи под портретами скучных дядек в одинаковых пиджаках. Под ними значилось: Ломоносов, Ньютон, Фарадей и так далее.

Мой двоюродный брат Игорь был женат, хотя и недолго, на дочери посла. То ли в Швеции, то ли в Дании — уже не помню.

Когда он к нам приезжал, он всякий раз дарил мне несколько пластинок жвачки.