Лев Рубинштейн - Целый год. Мой календарь

В театральных буфетах продавались маленькие квадратные шоколадки под общим названием «Басни Крылова». На обертках были изображены «Квартет», «Мартышка и очки», «По улице слона водили» и что-то еще.

Их едва успевали купить, как начиналось следующее действие. И все дружно начинали громко и неритмично шуршать шоколадной фольгой.

Я еще застал то время, когда московский метрополитен носил имя Кагановича. Это было тогда, когда на вновь построенные станции Кольцевой линии ездили смотреть, как в музей, а эскалатор я называл «лестница-чудесница».

О том, что наша соседка Елена Илларионовна была дворянского рода, все в квартире узнали лишь в конце 1950-х годов. Некоторые, правда, этому не верили.

Начитавшись разных историй про Пушкина и Лермонтова, мы стали устраивать во дворе дуэли. Зимой — снежками. Летом — щепками или собачьими какашками на палочке. Иногда пулялись перегоревшими лампочками, хотя это было опасно.

У соседей Фоминых была домработница. До того как устроиться к ним домработницей, она работала грузчиком в угловой «стекляшке».

Она была огромного роста с совершенно мужскими руками и ногами и говорила басом.

Звали ее, во что трудно поверить, Арина Родионовна.

«Татаро-монгольское иго» из учебника истории плохо уживалось в голове с дружком-татарином Ринатом из соседнего двора и с тем, что Монголия называлась обычно «братской Монголией».

Одно время в ГУМе продавали шампанское в розлив.

А знаменитое мороженое за 20 копеек было еще долго.

Однажды я спросил у мамы: «А почему марксизм есть, а энгельсизма нет?» Она всегда умела на мои идиотские вопросы находить какие-то ответы, которые меня устраивали. И в этот раз она что-то ответила. Но что именно, я не помню. А жаль.

Я знал когда-то одну милую старушку, которая выросла и жила, соответственно, во время войны в деревне Петрищево. А уже потом, в 1950-е годы, она переселилась к детям в Москву. Она много и охотно рассказывала о войне (ей тогда было лет пятнадцать или шестнадцать) и о недолгой, к счастью, оккупации.

Но имя Зои Космодемьянской она впервые услышала уже после войны. Как это могло произойти, непонятно. Деревня же все-таки, а не город.

На этой войне побывал мой дядя Вова, мамин брат. Оттуда он привез репродукцию с картины Айвазовского в черной деревянной рамке, небольшой листик сухой штукатурки, имитирующей кафель (она была прибита в нашей кухне рядом с раковиной) и тахту с пружинным, очень шумным матрасом.

На тахте спала бабушка. На ней же она умерла. Кусок сухой штукатурки вскорости потрескался и был выброшен на помойку. Картинка в черной рамке до сих пор висит в моем доме.

Один давний знакомый был врач. Он занимался наукой, а именно проблемой выживания в экстремальных условиях. Опыты он ставил на себе самом, а поэтому пару зим прожил в Антарктиде на станции… забыл название. «Восток», что ли? Впрочем, неважно.

Однажды после долгой зимовки он зашел к нам в гости. Очень много и интересно рассказывал. А мне почему-то особенно ярко запомнился такой эпизод.

Дело было в начале 1980-х, то есть в годы глубокой советской власти. У них на станции был единственный партийный, он же и парторг. И даже было у него свое помещение, типа партком. Чем он там занимался, было неизвестно. Во всяком случае, ничем полезным он точно не занимался. И был к тому же вредоносным гадом, то есть, попросту говоря, стукачом.

Однажды зимовщики довольно жестоко над ним пошутили. А именно взяли и в пятидесятиградусный мороз, с риском для собственного здоровья, коллективно обоссали замок на дверях этого самого парткома. Могучий лед намертво сковал вход в заветное помещение.

Потом они издалека наблюдали, как пламенный коммунист со злобным выражением лица бегал туда-сюда с горячим чайником, который, кстати, вполне успевал остыть, пока его тащили от кухни до «парткома».

Хоть был он человек и зловредный, у него все же хватило благоразумия не давать этому делу ход, не раздувать «политическое дело» и вообще не смешить людей. К тому же он интуитивно понимал, что времена наступают уже «последние».

Бабушка моего старого товарища была забавным человеком. Когда я ее узнал, она была уже старой, но с замашками светской дамы и не без кокетства.

Запомнилась она прежде всего тем, что замечательным образом переиначивала пословицы и поговорки. То есть даже не столько переиначивала, сколько употребляла их в несколько непривычных смысловых контекстах. Например, рассказывая о необычайной доброте и кротости своего мужа-покойника, она уверяла, что он «мухи не укусит». А своему внуку, моему приятелю, когда тот поздно откуда-нибудь возвращался, она укоризненно говорила: «Где же тебя носит? Я тут сижу, жду тебя, как зеницу ока». И так далее.

Когда-то она была зубным врачом. И не просто так, а в Кремлевской поликлинике. Много раз рассказывала о том, как ставила пломбу «самому Ворошилову». «Такой был терпеливый, — рассказывала она. — Я сверлю, а он сидит и молчит, как белуга».

Мой друг поехал однажды отдыхать в Абхазию, в какое-то небольшое село. Он снял комнатку у старого крестьянина. И все было бы хорошо, но со второго же дня зарядили сплошные дожди. День, два, три, пять, семь. А время идет. А другу хочется гулять и загорать. Плохо, в общем. Не повезло.