Лев Рубинштейн - Целый год. Мой календарь

А вот рынки и кладбища я, напротив, стараюсь посетить во всех новых местах, где я оказываюсь.

О, да! Помню хорошо. Это был вполне заметный праздник во времена моего детства. Назывался он «День Парижской коммуны». В этот день по телевизору всегда показывали кинофильм «Гаврош». События, описываемые в этом фильме, к Парижской коммуне никакого отношения не имели. Там была совсем другая революция, хотя и тоже в Париже. Но это почему-то никого особенно не смущало.

Очень смутное, подернутое розовой дымкой воспоминание. Авиационный парад в Тушине. Мне пять лет. Зачем-то меня потащили на этот парад. Видимо, не с кем было оставить. Я ужасно хочу по-маленькому. Мама говорит: «Ну потерпи, скоро пойдем». Над головой самолетный гул и грохот. Я терплю и ерзаю, зажимая рукой уши. Папа говорит: «Посмотри, вон в том самолете летит Василий Сталин». Я посмотрел, но в каком именно самолете летит Василий Сталин, так и не понял.

Кажется, это была вторая в моей жизни книга, над которой я плакал. Первая была «Курочка-ряба». Когда мама со своей особенной интонацией произносила слова «Не плачь, дед, не плачь, баба», я почему-то заливался горькими слезами, а мама, напротив, смеялась и быстро меня успокаивала.

Я там был. На экскурсии. Весной 1991 года, когда был в Сан-Франциско.

Помню, как мы, приехавшие только что из полуголодной Москвы, резвились, читая примерный рацион заключенного. На завтрак там полагались два яйца, чашка кофе и чего-то еще. Ну и так далее.

А 60 лет спустя я ехал в мюнхенском метро, где напротив меня сидели две пожилые дамы, говорившие по-русски. Из их разговора я понял, что они русско-еврейские эмигрантки, что живут они там недавно, что им тут что-то нравится, а что-то нет.

Одна из них говорила другой: «В Мюнхен я стараюсь часто не ездить. Здесь так много народу, такая толкучка, так трудно что-нибудь найти. Я тут теряюсь и страшно устаю. А когда я возвращаюсь к себе в Дахау, я чувствую себя как дома. Там все понятно, все рядом. Тихо, спокойно…».

По-моему, это действительно большой праздник. К тому же — международный. «День ОК» — это было бы здорово. Это было бы ОК!

Чехов и «Волшебная гора» были уже сильно позже. А поначалу слово «туберкулез» ассоциировалось в моем сознании с чем-то скорее приятным и, главное, привилегированным.

Потому что у одноклассника Степанова обнаружили этот самый «беркулез», и он был отправлен на несколько месяцев в санаторий. Мы и без того испытывали к нему мучительную зависть, а уж когда мы узнали, что он должен там целый день гулять, то и вовсе приуныли. Мы тут должны, видите ли, целый день сидеть в школе, а он там, видите ли, гуляет. Ничего себе больной! Так каждому охота!

Я очень хорошо помню тот день, когда я узнал о том, что Дебюсси и Би-би-си — это совершенно разные вещи. Это был весенний солнечный день. Я, как всегда, болел ангиной и слушал радио. Там сказали: «Дебюсси». А я сказал: «Би-би-си». А отец сказал, что Дебюсси — композитор, а Би-би-си — враждебная радиостанция, которая «против нас».

Гораздо позже я полюбил слушать и то и другое. А еще позже мне стало казаться, что «против нас» и Дебюсси тоже.

Телевизор у нас появился рано. Может быть даже, у самых первых в доме. А может быть, у вторых. Во всяком случае, все соседи по квартире приходили по вечерам смотреть наш телевизор с линзой. Некоторые по такому случаю даже принаряжались. Ну вроде как в театр.

А во дворе мы с другом Смирновым, в семье которого тоже был телевизор, вели ожесточенные споры о том, что чей телевизор показывает. Я, допустим, говорю с некоторой хвастливостью: «А у нас сегодня будет мультфильм „Золотая антилопа“!» — «Ха! — азартно кричал он. — Не ври! Это у нас сегодня будет „Золотая антилопа“!» — «Нет, у нас!» — кричал я. Дело иногда доходило до драки.

О том, что в двух телевизорах может быть одновременно одно и то же, и речи быть не могло.

У моего отца были часы «Лонжин». Он их привез с фронта и носил много лет. Когда я был уже в седьмом классе, ему подарили на какой-то юбилей новые часы, а эти он передарил мне. И я их долго носил. Потом они испортились. Потом их починили. Потом я их потерял на пляже в Эстонии.

Они были не круглые, как тогда у всех, а прямоугольные. Я поначалу чуть стеснялся их носить, потому что мне казалось, что они похожи на женские.

В детстве я плохо ел. Мама иногда шла на маленькую хитрость. Она тайно приносила соседке Елене Илларионовне свой суп, после чего та «приглашала меня на обед».

Вот у нее было все очень вкусно. И прежде всего потому, что мне ужасно нравилась ее посуда — трофейные немецкие тарелки, блюдца, чашки и супницы.

Вот «ее суп» я ел с большим удовольствием, а потом говорил маме, что «этот суп был вкусный, а твой невкусный».

Когда же я все-таки узнал об этом обмане? Не помню уже.

Мы жили у Никитских ворот, в Скарятинском переулке. А Берия жил рядом — на углу Садового кольца и тогдашней улицы Качалова, ныне Малой Никитской.