Лев Рубинштейн - Целый год. Мой календарь

Моя простонародная нянька, гуляя со мной по окрестностям нашего дома, никогда не подходила близко к бериевскому особняку. Боялась. Его вообще боялись.

Даже когда летом 1953 года объявили о том, что он оказался врагом и шпионом, за что и был расстрелян, родители и соседи говорили об этом шепотом.

Брюки на молнии долгое время считались признаком роскоши. «Даже брюки у него — и те на молнии», — пелось в одной из песен Галича.

До этого брюки застегивались на пуговицы, и этот процесс занимал довольно много времени. Особенно по утрам, когда пальцы не очень слушались, а ты торопился в школу или на работу. Некоторые забывали застегнуть штаны, и тогда эти пуговицы торчали наружу к необычайному веселью окружающих.

Незастегнутые штаны были навязчивым кошмаром артистов, лекторов, преподавателей, экскурсоводов.

А я точно помню, что впервые увидел и попробовал его зимой 1962 года. Отец откуда-то притащил это наимоднейшее чудо. Он вообще имел склонность к разнообразным новинкам. Растворимый кофе. Местного производства.

Когда родителей не было дома, я насыпáл в чашку пару ложек этого волшебного порошка, заливал его кипятком, клал сверху дольку лимона и пил его, сидя в кресле и изображая иностранную жизнь. В одной руке — дымящийся напиток. В другой — воображаемая сигара. Между двумя глотками я подносил два растопыренных пальца к губам, вдумчиво затягивался и долго, рассеянно глядя в потолок, выпускал «кольца».

Это было прекрасно!

На уроке в восьмом классе учительница Ирина Петровна вызвала меня к доске и попросила ответить на вопрос, какие главные герои «Онегина». Я почему-то, видимо из желания сказать что-нибудь оригинальное, сказал, что главный герой, точнее героиня, там всего одна. «Кто же это?» — с дидактическим прищуром спросила учительница. «Онегинская строфа», — ответил я. И тут же был отправлен на место с убедительной двойкой.

Но дело-то в том, что я и теперь в этом уверен.

Когда зимой 1961 года отец вернулся из Болгарии, где он проработал примерно полгода, он навез множество различных подарков. В том числе несколько флакончиков розового масла. Один из флакончиков разбился в чемодане. После чего наша квартира несколько месяцев яростно благоухала розовым ароматом.

Первое время это казалось приятным. Потом постепенно стало отвратительным. Мне нравится, что нынешние розы, которые продаются в цветочных киосках, совсем не пахнут.

Весной 1947 года, то есть года моего рождения, в Москве состоялся грандиозный праздник — 800-летие Москвы.

Это был ужасно пышный и многолюдный праздник. Моим родителям ужасно хотелось пойти на эти «народные гуляния». И они рискнули пойти туда вместе со мной, с грудным младенцем. В страшной толкучке меня чуть не раздавили. Но не раздавили все же. А старший брат потерял там кепку. Ерунда, конечно. Но все же кепка! Жалко.

В детстве я любил смотреть по телевизору различные праздничные концерты. Особенно я ждал, когда ближе к концу там появлялись какие-нибудь куплетисты и прочие юмористы. Оперных певцов и солистов балета я любил меньше. Но как-то терпел.

А вот когда конферансье объявлял, что сейчас будет «сцена и дуэт из оперетты такой-то», я просто выбегал из комнаты, не вынося этих ужасных противоестественных голосов и интонаций. В этом отношении с тех пор мало что изменилось.

А у меня когда-то была почтовая марка с его изображением. Большая такая марка — яркая и красивая. Он там был молодой, кудрявый, в белом военном мундире, в погонах.

В нашем дворе жил один мальчик. Он был одноногий и ходил на костылях. Когда ему было года четыре, он выбежал за ворота и попал под трамвай. И потерял ногу.

Его родители зачем-то внушили ему, что нога со временем вырастет. И он в это свято верил. Долго верил. И время от времени говорил: «Когда у меня вырастет нога, я тоже буду играть в футбол». Зачем эти дураки-родители так сделали, я не понимал тогда, не понимаю и теперь.

Когда Коля Лепин повис на пожарной лестнице, хулиган Витька Леонов подкрался к нему сзади и стащил с него сатиновые шаровары вместе с трусами.

А Коля так и висел, потому что руки у него были заняты.

А рядом были девочки.

И все очень смеялись. Девочки тоже смеялись, но отвернувшись.

Между сараем и ржавым гаражом всегда было свеженасрано. Там же можно было наступить на дохлую крысу. Там же показывали «глупости». Дворник Фарид никогда там не появлялся. Хорошее было место, спокойное.

Мы со Смирновым постоянно спорили, иногда до драки, о том, кто первый сказал ту или иную шутку. Шутки в основном были такие, что сейчас бы ему уступил все.

А тогда — нет, спорили.

Был такой период (недолгий, впрочем), когда я мечтал о брате-близнеце. Когда же я узнал от когото из взрослых, что бывают кроме всего прочего и сиамские близнецы, я стал мечтать о сиамском. Мне казалось, что очень здорово иметь две головы, которые могут между собой болтать целыми часами.